Глава пятая.
Индивидуальное приспосабливание

Вот и подошёл черёд самой сокровенной главы этой книжки. Хочу я того или нет, но я должен раскрыть теперь карты и объясниться, почему именно я придумал сочинять эту книжку, а не парень с соседней улицы. Начало пятой главы это своего рода исповедь, раскрывающая обстоятельства, при которых открыл в себе истоки индивидуального приспосабливания лично я.

В чём причина моей откровенности и столь доверительного тона?

Дело в том, что, конечно, не я первый открыл индивидуальное приспосабливание, и оно было изобретено впервые даже не людьми: ещё задолго до появления людей первыми, кто освоил его механизм, были высшие млекопитающие. И всё же индивидуальное приспосабливание это тонко механизированный процесс, и оно оправдывает своё название. Поэтому, чтобы как можно обстоятельнее объяснить его механизм, я не вижу ничего лучше, чем попробовать его объяснить, используя свой собственный опыт и личную историю того, как произошло зажигание индивидуального приспосабливания.

У этого события была куча привходящих обстоятельств, и всё же я выделю среди прочих одно занимательное происшествие, которое может быть условно, а может и на самом деле явилось отправным моментом, то есть искрой для зажигания.

Мне было шестнадцать с половиной лет, и в самом начале десятого и последнего года обучения в школе я сидел за столом перед завучем, Ковалёвой Марией Фёдоровной. Мария Фёдоровна, уже не молодая женщина, была в нашей школе завучем по учебной части, и она вела уроки физики для девятого и десятого класса. Если говорить о ней, как о преподавателе, то она была самым сильным учителем в нашей школе. И слово «сильный» относится не столько к тому, что она исключительно знала преподаваемый предмет, но, прежде всего, это признание того, что Мария Фёдоровна, как никто другой, хорошо понимала, что представляет собой тот или иной ученик. И она лучше всех умела найти к каждому ученику особые приёмы воспитания и наставления. Лично я никого так не боялся и не уважал, как её, даже директора школы.

Итак, я сидел в кабинете директора, и наш завуч, Мария Фёдоровна, задала мне один вопрос. Она спросила: почему так тяжело, с таким скрипом мне даётся учёба? На что, как мне казалось тогда, равно как кажется сейчас, я в высшей мере логично ответил. Я сказал, что со мной так было не всегда. Раньше мне нравилось учиться, и особенно легко я прошёл класс седьмой. Тогда я прямо вгрызался в предметные науки, и согласно моему рвению моя успеваемость за тот год стала наивысшей из всех лет обучения в школе. Но сейчас, - я закончил свой ответ, - интерес к учёбе пропал, и поэтому мне трудно учиться.

Тут завуч на секунду задумалась, и, затем, как особенно близкий, как особенно понимающий меня человек, ответила мне: да, это немудрено, ведь в седьмом классе преподавалась довольно лёгкая учебная программа – наиболее сложный её кусок пошёл как раз, начиная с класса восьмого. Новая сложная программа вызвала трудности в её усвоении, и поэтому ты спасовал и постепенно сломался.

Сейчас, анализируя слова Марии Фёдоровны, я вижу, что ответная логика завуча была столь же железной, как и моя. Суждение уважаемого завуча тогда вызвало во мне бурю эмоций – я совладал с ними внешне, но в итоге они оказались для меня не переваримыми внутренне. Что именно я ощущал после столь важного для меня разговора с лучшим педагогом нашей школы?

Во-первых ни до, ни после разговора с завучем меня не оставляла боль, причиняемая процессом учёбы. Во-вторых, видя, что мои одноклассники не испытывают подобной боли или, во всяком случае, не подают признаков наличия таковой, я ощущал неподдельный страх от того, что я не такой как все, что я, по-видимому, не нормальный. Итак, боль и страх жили во мне, наполняя моё существо. И они вызывали во мне отношение внутреннего протеста. Я не желал мириться с существующим положением вещей, и я не хотел, чтобы так продолжалось дальше. После знаменательного разговора с Марией Фёдоровной мои протестные настроения достигли своего апогея: они выросли в настоящую ненависть!

Ведь я не был вызван тогда в кабинет директора. Я сам напросился на встречу с Марией Фёдоровной. Потому что я не без оснований считал и продолжаю считать Марию Фёдоровну мозгом и организующим центром всей обучающей системы, к правилам которой я тогда приспосабливался. И я пошёл к ней на поклон, ожидая, что Мария Фёдоровна, как человек более опытный и гораздо лучше знающий жизнь, сможет лучше понять моё состояние и подскажет выход из сложившегося кризиса. И вот наш разговор состоялся, и как жестоко я был не понят! После этого я возненавидел Марию Фёдоровну как олицетворённый символ системы, с которой я повёл смертельную войну! Немногим позже этого случая я начал писать ту книгу, над ремейком которой сейчас работаю.

Уверен, когда Мария Фёдоровна на уроках, общаясь с классом, случайно встречала мой взгляд, то она могла видеть в нём проблески затаённой ненависти. Однако я не уверен, что за завесой бушующего пламени Мария Фёдоровна смогла разглядеть другую важную деталь: то была не просто ненависть, но, неожиданно для меня самого, это была остро дифференцирующая, остро критикующая ненависть.

Самая добродетельная из добродетельных, наилучшая из всех представителей святой профессии учителя, эталон современного гражданина, Ковалёва Мария Фёдоровна искренне желала мне добра. Но от её доброго участия в моей жизни я был готов выть волком и карабкаться по отвесной стене. Я испытывал адскую боль. Я видел, что боль причиняет мне добродетельная Мария. Естественно, я нестерпимо хотел простыми русскими словами выразить, в чём заключалась эта боль. Чтобы выжить, я должен был указать причину моей болезни. Мной обуревала неистовая жажда жизни, и, вместе с тем, полная немощь обнаружить корни болезни. И тогда я возненавидел Марию. Кидая в неё ненавистный критикующий взгляд, я встречал неприступную стену неуязвимой добродетели. Но она не могла остановить мою всепроникающую ненависть. Впоследствии я убедился, что человеческая ненависть, а в данном конкретном случае это была моя собственная ненависть, способна достигать такой силы, что она может расщеплять на атомы любую неприступную цитадель и самую совершенную добродетель! На что же была направлена эта расщепляющая ненависть?

Представьте себе, что я был не настолько глуп, чтобы считать своим врагом всего лишь олицетворённый символ системы. Нет, я прекрасно понимал, что мой главный враг – не Мария, ненависть к которой всегда странно сочеталась во мне с неподдельной жалостью к ней. Своим основным врагом я видел саму систему, то есть общественный организм. Уж он то не представлял для меня что-то олицетворённое и требующее к себе снисхождения. Таким образом, овладевшая мной дифференцирующая ненависть не была адресована только к Марии, хотя к ней, наверно, прежде всего. Моя ненависть стала наполнять всё моё мироощущение. Где бы я не находился, с кем бы я не встречался: с учителями, сверстниками, родителями, родственниками – моя боль и моя ненависть, осевшие глубоко в моём сердце, никогда не покидали меня. Следовательно, хотел я или нет, но ненависть моя отпечатывалась на всём, что я видел перед собой. Как это нужно понимать? Понять это не трудно, учитывая, что моим противником стал общественный организм. Он был всюду вокруг меня, воздействие его я испытывал повсеместно и ежесекундно. Но как я мог ответить ему? Ведь я ровным счётом не знал ничего ни о его происхождении, ни о механизмах его жизнедеятельности. Поэтому я не то чтобы не мог определить, каким оружием можно воздействовать на общественный организм, - я вообще был не силах как-то прикоснуться и чем-то задеть его. Это была сверхзанимательная ситуация. С одной стороны, общественный организм был для меня жёсткой суровой реальностью, что, ни на миг не ослабляя хватки, управляла моим существом. С другой стороны, он же самый был неосязаемым фантомом, который невозможно было достать, невозможно к нему прикоснуться, невозможно к нему применить обратную связь, которой я задался целью добиться. Отсюда становится понятно, что поскольку неуловимый общественный организм простирался везде и присутствовал во всём, то, соответственно, весь этот мир сделался теперь объектом моей критикующей ненависти.

Всё это так. Но вы чувствуете, какой колоссальный переворот совершился в мировосприятии? Если раньше я оценивал мир, как любой нормальный конъюнктурщик, посредством конъюнктурного мерила, то есть используя каноны конъюнктурного приспосабливания, то теперь, я говорю о себе в шестнадцатилетнюю пору, это мерило от меня отпало. Я уронил его где-то на пути из школы домой и даже не спохватился потом об утрате. Ибо отныне моё мировоззрение стало формироваться иначе: оно складывалось, проходя через призму дифференцирующей ненависти. И это, я подытоживаю, был первый и главный признак, предваряющий зажигание индивидуального приспосабливания!

Читателя интересует, что стало дальше? Нет, я пока что остановлю повествование на этом моменте: я и так забежал вперёд, дойдя до признака, сопутствующего зажиганию.

Я допускаю, что мой читатель в связи с последними моими заявлениями на счёт великой боли, причиняемой процессом учёбы, а также великой ненависти, вызванной этой болью, испытывает некоторый скепсис. Действительно, все мы учились в школе, и учёба – это нелёгкий труд. Однако никто ещё не умер от трудностей, доставляемых учёбой. Так что мои высказывания, относящиеся к якобы моей войне против ненавистной мне школы, и вправду выглядят надуманными и излишне драматизированными.

И всё же я настаиваю, что в сказанном нет ни капли надуманного. Моя проблема отнюдь не была вызвана разыгравшимся воображением или психопатическим настроем, так как причина, её вызвавшая, была более чем объективной. То есть я утверждаю, что не только один я, но и все мои одноклассники в это же самое время столкнулись с ним и испытали на себе одно и то же острое противоречие. Мы все столкнулись с одним и тем же – разной была только реакция каждого отдельного организма. Это как в случае с прививкой от гриппа. Один переносит её на ногах без малейшего отклонения в самочувствии. Другой болеет от прививки почти как от настоящего гриппа. Моя исключительность всего на всего в том, что меня угораздило заболеть от того, мимо чего другие ученики прошли без видимых мучений.

Так в чём именно заключается это острое противоречие?

Я думаю, мой читатель не мог не заметить, что это противоречие проглядывает в самом содержании разговора, состоявшегося в кабинете директора. Где я говорил, что мне трудно учиться, потому что пропал интерес к учёбе, а Мария Фёдоровна утверждала, что мне стало трудно учиться, потому что усложнилась учебная программа. Тогда я вышел из кабинета с полным ощущением того, что это был разговор двух людей, живущих на разных планетах и говорящих о разных вещах: я ей про Фому, а она мне про Ерёму! Казалось бы, две точки зрения, моя и Марии Фёдоровны, вообще никак не пересекаются. Просто одна из них правильная, а другая, в силу этого, ложная. Однако это не так! На самом деле в процессе учёбы обе точки зрения, во-первых, актуальны, а во-вторых, образуют прямое соединение. То есть каким-то непостижимым образом две не стыкуемых точки зрения входят во взаимодействие и находят способ объединиться. Очевидно, что соединение двух не стыкуемых начал это и есть искомое острое противоречие. И чтобы раскрыть его, я должен выстроить ту логическую связь, что делает невозможное возможным.

Итак, сейчас я приступаю именно к этому, то есть к построению не возможной взаимосвязи. Для чего я продолжу отстаивать, как и прежде, свою точку зрения. Но не только. С не меньшим рвением я должен вцепиться теперь в позицию Марии Фёдоровны, чтобы отстаивать её правоту так же, как свою собственную.

Поскольку, как я уже сказал, искомое противоречие относится абсолютно ко всем ученикам, то я продолжу прерванную повесть о «заболевшем» ученике, говоря о нём в третьем лице.

В свои шестнадцать-семнадцать лет учащийся знает невероятно много: к старшим классам он успевает нахватать столько всякой всячины, сколько не может позволить себе знать ни одна, даже самая деятельная, обезьяна, ни один матёрый волчище, ни один сорокалетний слон и ни одна бывалая касатка, проплывшая все океаны. Несомненно, что львиную долю в багаже своих знаний ученик приобрёл, обучаясь в школе, где он обретал эти знания, руководствуясь высоким девизом: «приобрёл знание – стал сильнее»! При этом в душе он чувствовал бесспорную справедливость этого девиза. Он чувствовал, как с каждым новым полученным знанием он вырастает в собственных глазах, становится умнее, а жизнь приобретает новую осмысленность.

Но вот настало кризисное время. Непонятно, как это произошло, неизвестно, когда это случилось, но, ещё не оформляя словесно существенность этого факта, ученик тем не менее чувствует, как в его сознании происходит подрыв золотого звена: «обрёл знание – стал сильнее». Он чувствует, как внутри его нарастает дискредитация девиза «знание – сила». Спрашивается, какова из себя та таинственная мина, которая подрывает девиз?

Может быть, школа предлагает какие-то неправильные знания: может быть они поверхностные и не имеют под собой глубокой научной основы? В такого рода прегрешениях, то есть в отсутствии глубины и в псевдонаучности, отчасти можно было обличать школу двухтысячелетней давности. Но в том то и дело, что современная школа это вам не какая-нибудь античная или древнеримская риторика или софистика. Современная школа отражает всю мощь современной фундаментальной науки. Поражает и то, насколько каждый предмет, преподаваемый в средней школе, основательно выстроен внутри себя, и ещё больше поражает, насколько основные предметы глубоко проникают друг в друга. Судите сами. Возьмите школьную физику: какой ни рассматривай физический закон – он строится на правилах и формулах, взятых из алгебры и геометрии. Школьная химия начинается с таблицы Менделеева. А таблица Менделеева основывается на понятиях ядерной физики. И эти физические представления в виде атомных масс, в виде гибридизации электронных облаков пронизывают все химические реакции. И именно физическое видение химического процесса неизменно помогает тебе в решении задачи по химии. Школьная биология, рассматривающая процессы метаболизма и катаболизма, а также изучающая механизмы генетической наследственности и изменчивости, в конечном счёте, нисходит на молекулярный уровень, и это значит – она, опять же, упирается в химию и ядерную физику. Точно так же можно утверждать о фундаментальном научном подходе, который предлагают к изучению развития человечества предметы история и география. Наконец, если говорить о знании языка и литературы, то, я думаю, я не один убеждён, что главное, чем человек выделился из мира животных, это приобретение им языкового интеллекта. Если ты слабо владеешь языком, ты не читаешь литературы, ты не знаешь и не понимаешь русских и зарубежных классиков, то у тебя просто нет шанса подтвердить свою принадлежность к виду Homo Sapiens .

Что ж, с этим всё ясно: в школе преподаются правильные знания. Эти знания глубоко научные и высокоинтеллектуальные.

Тогда может быть дело в другом: может при всей научной обоснованности эти знания слишком книжные, то есть оторванные от жизни? И снова нет, такое допущение отметается, как безосновательное. Во-первых, в учебниках повествуется не о потустороннем мире, но исключительным образом о явлениях нашей вселенной и, прежде всего, о делах земных. Во-вторых, даже если учебные знания никак не затрагивают повседневный быт ученика, то, бесспорно, сама школа является неотъемлемой не бытовой сферой его жизнедеятельности. И теперь, если учесть, что школьное образование есть путёвка юного человека во взрослую общественную жизнь, где он однажды, хоть отчасти да встретится с безразличными ему сегодня, но предъявляемыми в школьных учебниках понятиями и явлениями, то надо видеть, что школьный материал в подавляющей массе своей имеет жизненное значение для каждого ученика.

Но тогда, может, свалим всё на учителей, предположив, что они практикуют искажённую подачу материала и неправильно оценивают знания?

Можете поздравить меня: будучи школьником и студентом, я отучился пятнадцать лет и за учёбу свою повидал разных преподавателей. Одни из них умели излагать материал понятнее, чем он написан в учебниках; после изложения других я обращался к книгам, дабы прояснить услышанное. Одни их них, оценивая знания, были до конца беспристрастны и доброжелательны; другие, экзаменуя, не скрывали своей привередливости и принципиальной желчи. Учителя были разные, но их заинтересованное посредничество никогда не затмевало собой, её величество, книгу, которая всегда оставалась первоосновой обучения и на которой в итоге замыкались все преткновения, раздоры, все ссылки и апелляции. И поэтому ни один учитель не был волен преподавать искажённый материал, делая из объективно научного местечковую отсебятину.

Тогда тем более становится интересно, от чего идёт дискредитация девиза «знание-сила»?!

Не буду больше утомлять читателя бросовыми догадками и сразу начну по делу. В нашей школе нередко проводились показательные уроки, на которые приходили послушать учителя из других школ города, на них также могли присутствовать представители районной администрации. Такие уроки проводились по всем основным предметам, о них объявлялось заранее, и к ним специально готовились как учителя, так и школьники.

Я не берусь утверждать, что урок, о котором я хочу рассказать, происходил именно так. Но даже если я добавлю в него немного вымышленного розыгрыша, это не отменяет тот факт, что урок такой был и что в принципе он мог развиваться именно по следующему сценарию:

Итак, восьмой класс, урок физики. Загодя, ещё во время перемены, за самыми задними партами расположились званые гости, то есть это учителя и представитель администрации. Звенит звонок, входит учитель физики, класс встал, приветствуя учителя, – показательный урок начался. В первой половине занятия учитель объяснил новый параграф. Затем был проведён устный опрос учеников, а также вызванные ученики смогли порешать у доски задачи из прошлого параграфа. Так как к уроку специально готовились, то всё прошло бойко и гладко: ответы были исчерпывающими, а решения задач были верными. Урок закончился. Гости встали и, направляясь к выходу, сделали учителю комплементы за хорошо проведённый урок, а представитель администрации поздравил его, похвалив за умный и толковый класс.

Наш учитель расплылся в улыбке и, поддерживая мажорную ноту, заявил в ответ на похвалу, что класс и вправду одарённый, тем более что аж двенадцать учеников смогли сдать раздел механики на отлично.

Итак, если верить словам преподавателя, а мы давайте уж не будем сомневаться в их искренности, то на его устах, равно как в понимании наблюдавших гостей, эти слова должны означать, что двенадцать учеников освоили раздел досконально, то есть выучили механику в полной мере, как она изложена в учебнике. А иначе никак нельзя. Иначе нельзя оправдать эти отличные оценки. Но давайте шагнём ещё дальше и сделаем следующее, казалось бы, очевидное предположение.

Ни для кого из нас не секрет, что большинство законов, составляющих современную механику, в своё время были открыты Исааком Ньютоном. То есть надо признать, что Ньютон владел теми знаниями, что нынче изложены в учебнике и откуда досконально усвоены двенадцатью отличниками класса. Так давайте спросим себя: учитывая указанную связь между Ньютоном и школярами-отличниками, мог ли учитель физики несколько иначе сформулировать свои хвалебные слова, то есть мог ли он сказать, что в лице этих самых отличников в мире двенадцатью Ньютонами стало больше? И не просто сказать, а так, чтобы при этом детектор показал, что он не лжёт?

Думаю, что мой читатель воспринял реплику насчёт новых двенадцати Ньютонов с известной долей недоверия. Но в чём причина недоверия? Что мешает нам взять и поместить в один ряд Ньютона и двенадцать отличников? Дело, наверно, в том, что при попытке свалить в одну кучу учёного и учеников у нас тут же возникает вопрос: а как эти знания достались в своё время Исааку Ньютону, и как они достаются сегодня ученикам-отличникам? Думаю, что читатель серьёзно задался вопросом. Уверен, он увидел серьёзную разницу!

Увы, Ньютона давно нет в живых, и мы не сможем точно узнать, как именно, при каких обстоятельствах Ньютон открыл законы механики. Но так как законы открыл именно Ньютон, то мы можем ни секунды не сомневаться, что он открыл их путём подлинно интеллектуального осмысления, а разные нюансы уже не важны. Сейчас гораздо важнее понять, как знание этих законов достаётся сегодня школярам-отличникам. И здесь уже приобретают значение любые мелкие нюансы.

Если говорить о том, как учится и получает знания ученик средней школы, то это повторение прошлой главы. Учёба для ученика это есть общественно-конъюнктурное приспосабливание. По канонам этого приспосабливания, строго по месту и по времени, ученик решает задачи, предъявляемые учебной программой, будучи принуждаемым к этому отношением социума и будучи движимым общественным императивом. Причём среди других особенностей общественно-конъюнктурного приспосабливания выделяется тот факт, что здесь человек работает с обилием безразличных раздражителей.

Предвижу, что по последнему пункту некоторые школьные учители могут быть не согласны со мной. Учитель может возразить мне: да о каком безразличии тут идёт разговор? Ничего подобного! Все мои ученики учатся с большим интересом!

Что я могу ответить на подобное возражение? Лучше я расскажу один эпизод из личной школьной биографии.

Как-то по литературе мы проходили роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». Так как в домашнем задании было указано, какую часть романа, к какому сроку нужно прочесть, то я принялся читать этот роман с тем же терпением, с которым готовил и остальные уроки. Но вот, начав читать его, я не на шутку увлёкся им. Что мне понравилось? Прежде всего, потрясающей красоты языковой стиль. Затем, тонко очерченные и необычайно живые персонажи этого романа. Невероятное умение автора выразить движение мыслей и чувств главного героя, свидетельствующее о глубоком познании человеческой натуры. Наконец, остросюжетное развитие событий. И чем дальше я читал этот роман, тем сильнее он меня захватывал. В итоге, я прочёл его залпом. И особенно мне понравилась его часть, которая называется «Княжна Мэри». Мой живой интерес, проявленный к этому роману, не мог остаться не замеченным. На устных опросах я неизменно тянул руку и отвечал на любой самый каверзный вопрос учителя. Местами мне казалось, что я мысленно предвосхищаю следующий вопрос учителя. Учитель литературы, Тамара Сергеевна, была приятно удивлена моей активностью и теми логическими способностями, которые я вдруг обнаружил. Надо сказать, что я никогда не был отличником по литературе. У нас были другие признанные любители и знатоки литературы: это, в основном, девочки. А тут я их всех обошёл. По результатам устных опросов и за итоговое сочинение по прочитанному роману я получил одни пятёрки. Помню, я подумал тогда: если так пойдёт и дальше, то у меня по литературе попрёт!

Но всё вышло не так, как я думал, потому что следом за Лермонтовым мы стали изучать роман Н.В. Гоголя «Мёртвые души». «Мёртвые души» это удивительное произведение: впоследствии, с большим интересом я перечёл его раз пять только за время обучения в институте, и мне хотелось продолжения романа. Но сейчас я был совершенно сбит с толку. Этот сюрреалистический сюжет, эти гротескные, гипертрофированные образы непонятных и чуждых мне Собакевича, Манилова, Коробочки, Плюшкина – я не был к этому готов. После близких моему настроению живых и утончённых образов «Героя нашего времени» мне было трудно заставить себя думать, что я попал на Хэллоуин, и должен участвовать в лицедействе, извлекая из него поучительное. Находясь в угнетённом состоянии, я смог читать этот роман лишь урывками, с трудом одолевая тошноту. Я помню, на устных опросах по роману Гоголя стояла мёртвая тишина: отвечать не вызывался никто, я же вообще был нем как рыба. Тамара Сергеевна была особенно недовольна мной: она поднимала меня чаще других, и, наконец, убедившись, что я никак не собираюсь поддержать свой литературный почин, усадила меня со словами: «Садись, два! Надо читать Гоголя!» Конечно, мне было досадно, что я не оправдал надежд учителя, но что поделаешь… В общем, у меня не попёрло!

Вспоминая случившийся со мной литературный всплеск и последовавшее литературное падение, я хочу непременно подчеркнуть, что учёба это не есть одни только безразличные раздражители, требующие программного усвоения. Если потрудиться, я смог бы назвать ещё десятки и сотни случаев, когда та или иная конкретная вещь, предъявляемая школьной программой, вызвала во мне настоящий интерес. Но моя память говорит мне, что интересные вещи встречались только эпизодически. Так что, друзья, хоть убейте меня, но я никак не припомню, чтобы подобно роману Лермонтова, однажды, взяв учебник физики, я вдруг увлёкся прочтением раздела электричества или оптики или той же механики и с жадностью прочёл бы его за каких-нибудь несколько дней. Я, может быть, и хочу похвастаться, но мне совестно как-то утверждать, что я в своё время увлекался логарифмическими уравнениями и алгебраическими тождествами. И я страшно покривлю душой, если скажу, что залпом прочёл, допустим, органическую химию или экономическую географию. Наконец, я не могу вам назвать ни одного прецедента экспрессного прохождения какого-то предмета хотя бы одним из моих одноклассников. Не было такого случая, чтобы, допустим, на первом законе Ньютона ученик вдруг встал и сказал, что он уже знает и второй и третий, и в подтверждение вышел бы к доске и наглядно бы всем изложил, почище самого учителя, основы динамики и законы сохранения. И в довершение этого спектакля сказал бы преподавателю: « а давайте ка мне учебник за девятый класс, а то мне неохота с вами талдычить о давно мною пройденном!»

Нет уж, дорогие учителя, все мы учились постольку, поскольку то или иное задание было записано в дневник и надо было в сроки справиться с ним и в нужном виде сдать его учителю. А если вам при этом казалось, что дети учатся с большим интересом, так это значит, что дети умели, когда нужно, вам показать и исключительное рвение, и розовый румянец на щёчках, и умный огонёчек в глазах. Такое, и вправду, частенько случается в классах с хорошей конкуренцией, когда, скажем, на плановом опросе, словно по негласной команде, все вдруг срываются с цепи и рвутся наперебой ответить, дополнить, исправить. При этом слышатся пылкие речи, разгораются жаркие споры – в общем, класс наслаждается своей игрой, и, окончив представление, все расходятся очень довольные, унося в тяжёлых портфелях трудовые пятёрки и четвёрки.

Таким образом, нужно признать, что учёба не являет собой абсолютно безынтересный процесс. Но, с другой стороны, обобщая вышесказанное, я должен повторить слова, однажды произнесённые одним из учителей нашей школы: «учёба только на двадцать процентов состоит из увлекательного развлечения – на остальные восемьдесят процентов это тяжёлый обязательный труд».

Итак, 80% безразличия приходятся на старшие классы, на тот самый период, когда, во-первых, учебная программа сильно усложняется, а во-вторых, значительно возрастают объёмы учебного материала. Как видите, здесь я солидарен с уважаемой Марией Фёдоровной. Но что на этот счёт нам говорит движущее учеником общественно-конъюнктурное приспосабливание? Или даже вернее будет спросить, как относится к безразличным раздражителям частно-конъюнктурное приспосабливание, чьей модификацией служит приспосабливание общественно-конъюнктурное?

Отвлечёмся на минутку от школы и вообразим себе следующую ситуацию. Обычное село, а по селу бегает дворовая собака. В наших деревнях обычно так: собаки крупные и злые, в основном, сидят на цепи, ну а мелкие дворняги, как правило, не ограничены в свободе передвижения. Так вот, наша дворовая собака по давно заведённому обычаю бегает с хозяйского двора к продуктовому магазину и, затем, покрутится ещё возле сельской столовой. Зачем? Да мало ли чего. Вдруг ей перепадёт какой-то пищевой отход, и, глядишь, уже съедена порция сверх домашнего рациона. Но вот новость, хозяин-сосед вздумал соорудить новую хозяйственную постройку: навозил берёзовых стволов, натесал, навалил как попало. В общем, навалено брёвен, кучи веток и щепок кругом. Собаке, конечно, весь этот завал безразличен, да только приходится как раз поперёк пути из конуры к продуктовым заведениям. Как теперь быть собаке? Сделать вид, что новостройки нет, и, презирая препятствия, скакать через брёвна и сучья? Ну, полно, к чему эти страсти. Так не долго и брюхо вспороть. А может, взять, разозлиться, как следует, и размести все дровишки по обе стороны от песьего пути? Замучаешься размётывать: толку не будет, а пасть порвёшь. Однако не будем ёрничать над скромными запросами собаки. Всё, что здесь от неё требуется, так это без гордыни, без лихачества найти тропинку меж стройматериалов – ведь ходит же как-то меж ними наваливший их плотник-сосед. Задача собаки: срезать меж завалов к своей конуре наиболее короткий и лёгкий путь.

Предложенная житейская ситуация ясно и просто показывает отношение частно-конъюнктурного приспосабливания к безразличным раздражителям. Это отношение предполагает выбор наименее энергозатратной модели поведения. И действительно, если млекопитающее чувствует возможную наживу, то оно готово применить энергоёмкое поведение – настолько, насколько велика польза от этой наживы. Если животное видит прямую угрозу своей жизни, то оно готово пойти на сколь угодно затратное поведение, лишь бы спасти свою жизнь. Но дело обстоит совсем наоборот, когда млекопитающее сталкивается с безразличными раздражителями: здесь оно неизменно выбирает экономичные модели поведения. Зачем? В первую очередь, для того чтобы поберечь жизненную энергию на более важные дела, а именно: для контактов с полезными и опасными раздражителями.

Общественно-конъюнктурное приспосабливание, будучи всего лишь модификацией частно-конъюнктурного, не претендует на свои особенные законы – оно подчиняется единым принципам, заложенным в общей базе. И теперь, памятуя об этом, давайте наконец-то посмотрим, как ученики старших классов постигают природу вещей, изучая фундаментальные науки.

Итак, ученики получили домашнее задание по физике. И поэтому каждый, придя из школы, выкроил себе часик-другой для работы с учебником физики. Учебник сам по себе безразличный, так как попадись он на глаза в другое время, скажем, в летние каникулы, то реакция была бы нулевой, и книга осталась бы пылиться на полке. Но в контексте данной ситуации книга заслуживает внимания: если она не интересна, то нужна как средство достижения цели. Для троечника или середнячка это средство отмазаться, это средство избавить себя от непроходного балла и сопровождающих его внушений, скандалов, истерик и хлопотных переэкзаменовок. Ну а для ударника с амбициями и тем более для отличника это средство, чтобы блеснуть, чтобы подтвердить своё первенство. Но я не стану отвечать за других, я готов ответить сам за себя: с каким намерением брал в руки учебник я? Поскольку физика – не моя стихия, в девяти случаях из десяти я брал в руки учебник с целью отмазаться. Но при этом, конечно, имел в виду, что при случае можно и блеснуть – это зависело от конъюнктуры. И вот, я делаю домашнее задание и, уткнувшись в учебник физики, читаю раздел электричества. Всякий труд награждаем, так что пожевал немного яблочка и попутно прочёл параграф. Ну, здесь общие понятия, исторические события – это ясно, с этим всё понятно. Читаю следующий параграф. Тут уже привходящие обстоятельства, новые термины, а в целом – непонятно. Но поскольку тут нет ещё формул и нет законов для заучивания, то сочтём, что параграф проходной. Читаю третий параграф из задания. Здесь пошло самое ядро: во-первых, описан физический процесс, во-вторых, выдан управляющий им закон, в-третьих, приводится некоторая физическая величина, как производная от этого процесса, и тут же, физическая формула, эту величину выражающая. Я не привык не доверять учебнику, тем более, учебнику физики, которому я не судья. Поэтому я допускаю, что за каждым звеном в изложении, это за физическим процессом, за правящим им законом, за производной величиной и за формулой, её выражающей, кроется комплементарный смысл, который делает их сочетание в одном параграфе весьма даже уместным. Но связать это всё логически я ну просто не в состоянии. Тут нужен интеллектуальный подход. Очевидно, приводимое описание физического процесса непонятно мне потому, что оно не поддаётся анализу с привычных житейских позиций. Чтобы добиться понимания описываемого в учебнике процесса, я должен расчленить этот процесс на множество простых элементов, несущих элементарные функции. Но чтобы напасть на их след, и выделить эти элементы в неусвояемом тексте, я должен сперва поработать с множеством знакомых мне из жизни и хорошо понятных явлений. Одни из этих явлений могут быть достаточно близкими к приводимому физическому процессу, другие, на первый взгляд, могут не иметь с ним ничего общего. В любом случае я должен их расчленить, опять же, на простые элементы, с целью выделить из их множества общие, то есть единые с процессом из учебника. Таким образом, я должен изменить свой взгляд, увидев в совершенно новом свете многие знакомые мне вещи. Почему мои старания в этом направлении могут увенчаться успехом? Да потому что, во-первых, природа вещей едина, а во-вторых, физика – одна из тех фундаментальных наук, которые стремятся раскрыть единую природу вещей. Допустим, я смог уже выделить достаточно много элементов, составляющих заданный физический процесс. Тогда я должен попытаться представить возможный характер взаимодействия между выделенными элементами. Если целостного понимания характера взаимодействия не складывается, значит я не нашёл ещё все элементы или выделенные мною функции ещё не достаточно элементарны. И это значит, я должен снова вернуться к привычным и понятным вещам и должен снова работать над ними, пытаясь выделить в них простые элементарные функции. И так, пока не сложится полного, законченного понимания.

Хорошо, таковой предстаёт интеллектуальная работа, как она прослеживается логически. Но что она собой представляет в физиологическом плане? Думаю, я не открою Америку, сказав, что в аспекте физиологии интеллектуальная работа – это всегда тяжёлый изнурительный труд. У физиков-основоположников, когда они открывали фундаментальные законы, были свои, мне неведомые, но, бесспорно, очень трудные цели, которых можно было достичь только посредством энергоёмкой интеллектуальной работы. Но ведь я не учёный! Я самый обычный ученик, которому, представьте себе, за интеллектуальное осмысление давно открытого закона никто не обещает вручить лауреата Нобелевской премии. И сколько бы я в себе ни копался, я не могу найти в себе мотивов, чтобы пуститься в столь трудное предприятие. Ради чего? Ведь предмет безразличен. Учебник физики в моих руках это всего лишь средство достижения цели. И цель моя предельно проста: всего лишь на всего сдать на хороший или отличный балл по нескольким заданным параграфам назавтра контрольную работу.

Я знаю из личного опыта, что цель моя может быть достигнута, причём, со стопроцентным успехом посредством гораздо менее энергоёмких конъюнктурных методов. Поэтому, что я делаю дальше? После того, как ознакомился с параграфом, я читаю его в повторный раз и, если понадобится, в третий. Если бы после троекратного прочтения я понял материал совершенно, то, как следствие, завтра, работая с доступным пониманию оперативным материалом, я бы со всей лёгкостью сделал контрольную работу по физике и сдал бы её на отлично. Но я не понял параграфы, и при этом я не меньше уверен, что сумею выдержать экзамен. Моя уверенность – в моей памяти. В самом деле, пусть я не понимаю под словесной формулировкой закона сущности физического процесса, которым правит этот закон. Но при этом я довольно свободно владею русским языком, и почему бы мне не запомнить эту формулировку как просто последовательное сочетание некоторых простых русских слов? Я делаю это немедленно. Далее, физические величины, выражаемые заданными формулами. Что с того, что я не понимаю физический смысл, заложенный в математические операции над некоторыми латинскими буквами? Ну, помилуйте, я уже, почитай, с первого класса изучаю эту самую математику, и её операциями владею почти как природным даром. Ну а латинский алфавит? Да я хоть сейчас готов перечислить двадцать пять его букв в правильной их очерёдности. В общем, для меня с моей памятью не составит никакого труда запомнить пару-тройку формул и, забросив их в багажник памяти, присоединить их к пока ещё хранимому там десятку ранее усвоенных формул. А больше, друзья, и не надо – ровно столько формул понадобится на завтрашней контрольной работе. Ну вот, раньше, чем я успел об этом сказать, я запомнил словесные формулировки и формулярные выражения. Только запомнил, как уже захлопываю физику, полный уверенности в завтрашнем успехе, и быстро перехожу к телевизору, к вожделенному хоккейному матчу с участием «Салавата Юлаева».

Но вот, приятный вечер позади, позади глубокий сон без видений. Наступило учебное завтра. Стукнуло восемь пятьдесят, вошёл учитель, начался второй урок. Физика. Контрольная работа. Ученикам раздаются задачники. На доске по вариантам проставлены номера задач для решения. Пожалуйста, задание у вас на руках, и в вашем распоряжении время.

Читаю первую задачу. В данной задаче надо найти количество (n ) витков во вторичной обмотке трансформатора. По составу известных величин, приведённых в исходных данных, я вижу, что в решении задачи должна быть как-то задействована формула вычисления мощности тока. Эта формула мне известна, однако в ней не фигурирует величина – n , то есть количество витков в первичной и вторичной обмотках. Что ж, я помню, и это главное. Оставшееся – дело техники. Теперь вместо величины напряжения, участвующей в формуле нахождения мощности, надо поставить формулу, выражающую напряжение через количество витков. Итак, формула нахождения мощности заметно преображается. Но в нужном ли направлении? Это надо проверить. Переносим значение мощности в правую сторону равенства и загоняем его в знаменатель на место значения n2, последнее, как бы по обмену, переносится влево и устанавливается там вместо P 1.

P1 =I1*U1

U1/U2=n 1/n 2

U1=n 1*U2/n 2

P1=I1*n 1*U2/n 2

n 2=I1*n 1*U2/P1

Итак, искомая формула нахождения количества витков вроде бы готова. Сверяю её с исходными данными задачи. Кажется, можно поздравить себя: все известные величины, представленные в исходных данных, присутствуют в выведенной формуле. Остаётся только поставить числовые значения вместо латинских переменных и вычислить ответ. Вычислил. Сверяю с ответом, приведённым в конце задачника. Ответ сходится. Задача готова.

Как видите, все произведённые мной манипуляции с известными формулами, отражающими законы физики, совсем не потребовали от меня понимания физических процессов, управляемых этими законами, равно как не потребовали понимания самих законов. В самом деле, для решения вышеуказанной задачи мне, например, совсем не нужно понимать, что представляет собой напряжение, как физическое явление. Всё, что мне нужно, чтобы решить задачу, так это память на формулы, память на приёмы их преобразований, владение математическими операциями, внимательное прочтение условий задачи и элементарная рассудочная деятельность. Владею ли я этим сполна? Бесспорно. И я скорее приступаю ко второй задаче, поскольку, по правде говоря, в виду известной моей подготовки на этой контрольной работе не стоит вопрос, смогу ли я решить задачи. То, что смогу – само собой разумеется. Актуально другое: уложусь ли я, успею ли решить все задачи в пределах отведённого времени. Поэтому я жарко набрасываюсь на следующую задачу.

Сейчас, вспоминая те времена, я думаю вот о чём: наверно, это было очень забавно со стороны наблюдать, как я с моим соседом за партой, Шуриком Чуйкиным, равно как весь наш десятый класс, лихо щёлкаем задачи. Конечно, никто из нас не знал вполне, о чём ведали Ньютон, Кулон, Фарадей и Бор, но, глядя тогда на нас, решающих контрольные задачи, невозможно было отогнать от себя мысль, что ты лицезришь, ну прям, настоящих кудесников, виртуозно владеющих физикой. Я согласен, виртуозность достойна восхищения, но спрашивается: а каков результат?

Результат безупречно положительный. Я, поскольку успел решить четыре из пяти задач, получил законную четвёрку. Вам любопытно знать, отчего не пятёрку? Ну, видимо, я слишком понадеялся на память, и на деле чуть дольше положенного припоминал необходимые мне формулы. А вот мой друг и сосед, как раз, удостоился пятёрки, потому как в данной ситуации он обнаружил больше предприимчивости: он рассудил, что память памятью, а всё же нелишне записать все формулы в карманный блокнотик. В итоге, пока я раздумывал и высматривал по сторонам, Шурин мой хвать в свой блокнотик, и нужное средство уже на руках. Хорошо, а как справился класс? Ну а как же иначе, если не успешно. Если говорить о личностях, то каждый справился с заданием более или менее, в зависимости от его конъюнктурных способностей – главное, что совсем не справившихся нет. В общем, эффект стопроцентный.

Конечно, на наших занятиях далеко не всё и не всегда происходило столь живописно красиво. Бывали и другие эпизоды, воспоминания о которых не вызывают приятных эмоций. Как, например, такой случай: мы приходим на очередной урок физики без всякой задней мысли, ожидая, что начнём учить новый раздел. Как вдруг, наш учитель, Мария Фёдоровна, учиняет нам внезапный внеплановый опрос. И некоторые из её вопросов выворачивают нас наизнанку. Задав очередной такой вопрос, Мария Фёдоровна поднимает меня. Это тот самый вопрос, который мало касается моего умения преобразовывать формулы, но он, как раз, требует понимания тех физических законов, что до сих пор были пройдены. Итак, вопрос задан, и мне отвечать. Вам любопытно, что было дальше? Прежде чем утолить любопытство моего читателя, я предложу его вниманию одну крайне интересную историю, вычитанную мной из журнала.

Учёные-естествоиспытатели поставили эксперимент. Они научили обезьяну, тут сказался большой учительский опыт, весьма затейливому поведению. На самом берегу, у озера установлен контейнер с фруктами. От того места, где он установлен, к понтону, который покоится на воде, на значительном удалении от берега, перекинут пешеходный мостик. На понтоне нет ничего, кроме ведра с водой и рядом положенного ковшика. В чём состояло обучение? Учёные создали искусственное препятствие, закрывающее доступ к контейнеру с фруктами. А именно, они обложили контейнер вокруг горящим костром. Затем, научили обезьянку, чтобы добывать свои лакомства, бегать по мостику к понтону, вычерпывать воду из ведра, бежать обратно, неся её в ковшике, и заливать ею пламя огня. Долго ли, коротко ли шло обучение, но обезьяна скоро схватила прививаемое ей представление, как необходимо действовать, и стала всё выполнять не хуже самих преподавателей. Она, конечно же, не вкладывала в собственные действия смысл, который им придавали научившие им обезьяну учёные. Но это внутренне, а что же наружно?

Да, я дорого бы дал, чтобы увидеть, как это выглядит. Но я и так могу вообразить обезьяну, ловко несущую по шаткому мостику ковшик с водой, добирающуюся до берега и заливающую огонь. Затем, бегущую с пустым ковшом снова к понтону с ведром и повторяющую всю операцию заново, до тех пор, пока костёр не потушен. Что тут говорить, налицо виртуозное владение обезьяной способом пожаротушения. Но ещё больше, чем искусство исполнения, нам интересно увидеть, каков результат работы?

Результат безупречно положительный! Доступ к контейнеру открыт, фрукты изъяты и съедены. В общем эффект стопроцентный!

Но довольно бравурных слов, отрезвимся от соблазна видения, выдающего мнимое за действительное. И, вооружившись девизом, - «не слыть, а быть», примем к сведению эпилог эксперимента.

В конце учёные изменили условия эксперимента: они тайком от обезьяны вылили воду из ведра в то озеро, откуда её брали. И стали наблюдать за поведением животного в новой ситуации. Чем же ответила обезьяна? Она обнаружила беспомощность, она не смогла найти выход из созданного положения: посреди озера воды она металась по шаткому мостику между пустым ведром и охраняемым огнём контейнером и ничего не могла поделать!

При любых других обстоятельствах читатель тут же заметил бы мне: ну и что тут такого странного – на то она и обезьяна, что не умеет разумно действовать. Но сейчас я чувствую, что читатель находится в замешательстве, потому что, выскажись он так, он знает, каким будет мой ответ: а только ли обезьяну нам следует обличать в неразумности поведения?

Не только. И чтобы объяснить, кого ещё, я доскажу тот случай с внеплановым опросом на физике.

Мария Фёдоровна задала вопрос по пройденному разделу, и жребий отвечать выпал мне. Как я сказал, этот вопрос не относится к умению преобразовывать формулы. Пожалуй, я не смог бы ответить на него, даже помня наизусть формулировки всех законов из прошлого раздела. На самом деле, вопрос контекстно привязан к конкретному абзацу в одном из множества пройденных параграфов. Таким образом, у меня были бы шансы ответить на вопрос учителя, помни я наизусть абсолютно весь материал, изложенный в учебнике физики. Но это уже выше моих сил. Я самый обычный ученик, и у меня нет феноменальной памяти, чтобы дословно помнить всё, что было прочитано.

Но возможен ещё один путь: я смог бы осилить вопрос, не развивая в себе сверхспособностей памяти. Этот путь предполагает, что, изучая раздел из физики, я должен был добиться понимания той логической связи, что пронизывает все параграфы и объединяет их в раздел. Очевидно, тогда я смог бы ответить, отталкиваясь от своего понимания и объясняя своими словами. Но есть ли во мне это понимание?

Увы, его не было и нет! По большей части мои знания это есть конъюнктурно усвоенные шаблоны. Это есть множество малосвязанных кусочно-обрывочных представлений. Это заученные формулировки законов, логически никак не увязанные с теми физическими процессами, что управляются этими законами. Это голые физические формулы с латинскими буквами вместо величин. И это физические величины, заученные, как сложные сочетания некоторых простых русских слов. Мало того, что эти знания разрозненные и обрывочные, так они ещё и скоропортящиеся: так как они не прошиты меж собой логической связью, то норовят вот-вот отвалиться. Если их не зубрить постоянно, то они быстро и легко забываются.

И вот, я стою и взываю ко всем моим разрозненным, обрывочным и скоропортящимся знаниям. Как они могут помочь ответить на вопрос, привязанный к контексту абзаца, которого я не помню? Сдаётся, что никак. Я беспомощен. Я стою и просто молчу. Но что я чувствую при этом?

Я чувствую себя обезьяной, которая среди озера воды, посреди океана информации, мечется между пустым ведром и контейнером, ограждённым пламенем, и ничего не может поделать!

Но, несмотря на всю драматичность, положение обезьяны всё таки легче моего. Ведь учителя обезьяны были подлинными гуманистами, и они, уж точно, не стали издевательски смеяться над ней и корчить ей рожи, показывая, какая же она глупая. Напротив, они по-отечески взяли обезьянку на руки и, скоренько припорошив огонь, достали из контейнера фрукты и накормили ими животное за самоотверженный труд во благо науки.

Но вот, добродетельная из добродетельных, Мария Фёдоровна не разделяет гуманизма естествоиспытателей, и на моё молчание она выносит жестокий вердикт, усаживая меня со словами: «Слабо, Заманов, садись – два!»

Не знаю, что точно имела в виду Мария Фёдоровна, выговаривая мне громогласное «слабо». Возможно, она так оценивала, что я не запомнил столь важный абзац и не смог увязать его логически с законом физики, изложенным в том же параграфе. Но мне не важно, что думала учительница. Важно, что для меня самого оценка «слабо» с некоторых пор перестала носить избирательный смысл. То есть при том, что, в целом, по физике против моей фамилии в журнале стояли хорошие отметки, я уже не относил оценку «слабо» только к не запомненному абзацу, выдранному из конкретного параграфа. Но с некоторых пор в моём сознании я стал распространять это «слабо» на всё время, посвящённое учёбе, и на все свои знания, обретённые за годы изучения физики.

В своё время Мария Фёдоровна сильно достала меня. Поэтому на все её сентенции на счёт плодов просвещения я готов ответить одним маленьким биологическим законом:

Глубоко интеллектуальные науки, преподаваемые в старших классах, поскольку они усваиваются в восьмидесяти процентах случаев при работе с безразличными раздражителями и посредством экономичных методов конъюнктурного приспосабливания, то, перекладываясь в головы учеников, они превращаются в малосвязанные, разрозненные шаблоны. Находясь в голове ученика в кусочно-обрывочной форме, эти знания приобретают характер недолговечных, то есть скоропортящихся.

К этому закону есть одно очень важное примечание. Пока в начальных и средних классах изучаются начальные азы, то усвоение учебного материала происходит на уровне сложности, с которым большей частью справляется элементарная рассудочная деятельность. И пока процесс учёбы укладывается в этом уровне сложности, нет особой разницы в том, как ученик относится к приобретаемым знаниям. То есть как бы он ни учился: с подлинным интересом к учёбе или воспринимая уроки, в основном, как безразличные раздражители – при должном прилежании и усидчивости, в обоих случаях качество знаний, полученных учеником, будет примерно одинаковым. Но вот, наступает время старших завершающих классов. Это время отличительно тем, что здесь, во-первых, увеличивается объём учебной программы, а во-вторых, возрастает сложность учебного материала, причём сложность возрастает качественно, из начальных азов превращаясь в глубоко интеллектуальные науки. Отношение ученика к учёбе остаётся примерно тем же: у него есть любимые предметы, и он с удивлением наталкивается на отдельные интересные вещи даже среди нелюбимых предметов, но, в целом, учёба по прежнему, в восьмидесяти случаях из ста, продолжает для него оставаться тяжёлым обязательным трудом. Всё могло бы идти по прежнему, но растущая сложность знаний, выход фундаментальных наук на интеллектуальный уровень обуславливает тот факт, что экономичные методы конъюнктурного приспосабливания, применяемые к безразличным раздражителям, не подводившие его до сих пор, начинают изменять ученику. Он не желает такого исхода, но интеллектуальные науки, осваиваемые конъюнктурными методами, перекладываясь в голову ученика, всё больше приобретают характер разрозненных и кусочно-обрывочных. При этом разница между входом и выходом становится тем более разительной, чем глубже и чем сложнее изучаемые науки. Ну а так как глубина и сложность фундаментальных наук со временем только увеличивается, то качество знаний учащихся продолжает неуклонно ухудшаться. Соразмерно ухудшению качества ученики ощущают усиливающуюся дискредитацию девиза «знание – сила».

Ощущали ли мои одноклассники эту дискредитацию так же, как ощущал её я? Бесспорно! Но в их отношении к этому чувству сквозило олимпийское спокойствие: подумаешь, ну поймала меня на незнании отдельного абзаца, да хотя бы и целого параграфа, Мария Фёдоровна или Татьяна Ивановна. И что с того? Ведь если брать в целом по физике, да и по той же биологии у меня всё обстоит хорошо, а то и вовсе отлично! А этот абзац, если надо, я прочту, а если не надо, всё и так обойдётся. Так рассуждали мои одноклассники, я и сам рассуждал точно так же. Однако эти рассуждения, так успокаивавшие моих школьных товарищей, не могли успокоить меня. Моя проблема, что я не смог перейти то, через что мои товарищи перешагнули без видимых усилий. Беда моя в том, что «прививка» в итоге стала для меня невыносимо болезненной.

Итак, мы вернулись к началу главы, но мы вернулись не с пустыми руками: мы знаем уже подоплёку, предшествовавшую моему разговору с Ковалёвой Марией Фёдоровной. Теперь логический ряд стал прозрачен и предельно понятен:

В моём сознании начало расти ощущение дискредитации девиза «знание – сила». Это чувство причиняло мне боль. Соразмерно нарастанию боли, причиняемой чувством дискредитации, во мне росло и усиливалось протестное настроение. Однажды, протестное настроение, стало настолько сильным, что оно принудило меня пойти на разговор с Марией Фёдоровной. Разговор состоялся, я был жестоко не понят. После этого мой протест вылился в острую ненависть. Ненависть заставила меня думать и подтолкнула к работе над книгой, ремейком которой я занимаюсь.

Не правда ли, создаётся впечатление простой механической связи, такой, какая бывает между нажатием курка и последующим выстрелом. На самом деле всё было не так: пошёл, поговорил, был не понят и, ах так, на! получи! Дело, конечно, не в Марии Фёдоровне; если бы тот разговор не случился, это не изменило бы ровно ничего. Просто, на мою удачу в нашей школе был умный человек, разговор с которым помог мне развеять последние сомнения и ускорил развитие событий.

Чтобы у читателя не складывалось представление механической схемы, я позволю себе взглянуть на происходившее тогда взглядом из глубины.

Моё протестное настроение имело большую силу ещё задолго до разговора с Марией. И я находил много способов, чтобы ярко его выражать. Я умел его выразить в изменившемся отношении к учёбе, в демонстрации этого отношения, в разговорах с другими учениками, в том числе, во время уроков. Но, особенно, мне доставляло облегчение, что я начал писать стихи, разумеется, протестного содержания. Один из этих стихов я помещу на этой странице. Хоть он и был сочинён почти четверть века назад, сегодня он заводит меня так же, как и тогда:

Людям образовательной системы.

Упивайтесь властью,

Длинны ваши сроки!

Вы даже не люди,

А всего лишь блоки

Инструкций и информации!

Мой разум противится

Вашей нелепице

Дорогие наставники

И наставницы.

Кого вы растите взамен?

Словолюбов, мыслеедов,

Хорошо помнящих,

Быстро говорящих,

Словострельностью пламенящих

Ещё с Древне Римских времён?!


На что мне ваша добродетель, ваши розы,

Взращённые в пустом навозе?

Ах, я обязан на уроках думать головой

И знанья получать? Но не такой ценой!

Ценой разрушенной души, убитых чувств,

Сменённых памятью из формул и брошюр!


Нет, не упаду я ниц

Пред самолюбием невежд и не смолчу,

Когда детей сажают под замок страниц,

И тонны книг ломают жизнь их до конца.

Пятнадцать лет тюрьмы, и нет лица!


Не хочу быть рабом коридоров,

Холодящих сердце льдом,

Дней монотонных, бесплодных,

Тупящих сознанье моё.


А разговаривать я с вами не стану.

Не получится у нас разговора,

Пока я безумный, вы – эталоны,

Пока на суету послушных,

Воспитанных вами рабов

Взглядом смотрите равнодушным

Пресыщенных школой богов.


Но педагоги не учли напрасно:

Во мне вскипела жарко кровь

За всё, что вы разбили властно

И что вы повторите вновь!


А вы, умнейшие ученики,

Займитесь благороднейшим трудом:

Хватайте пряники с учительской руки,

Пляшите под режимовским кнутом!


Я помню, у меня была крамольная мысль размножить этот стих на листовки, и расклеить их в разных уголках школы. Но я не сделал этого. Не из-за трусости. Просто протестное настроение тогда боролось во мне с желанием пройти испытание школой, преодолеть эту боль и, наконец, сделаться для этой системы и для этого мира своим, нормальным человеком. И впоследствии, в некотором смысле, мне удалось это сделать: я окончил школу с аттестатом ударника, а затем, выучился в университете и получил диплом высшего образования.

Но сейчас я хочу привлечь внимание к другому. В черновике, в котором записан этот стих, указано время его сочинения: он был написан в сентябре 1989 года, то есть ровно за год до знаменательного разговора с Марией Фёдоровной. А ведь между этим стихом и разговором с Марией было много других стихов, и все они одинакового протестного содержания. Это говорит о том, что боль не проходила, она только усиливалась! Просто до поры до времени мне удавалось приглушить эту боль стихами, как формой протеста.

Сейчас, перечитывая этот и другие мои стихи и пытаясь проанализировать охватившее меня тогда протестное настроение, я вижу: в нём не было конструктивизма. Я не требовал от школы какой-то альтернативы учёбе. Я не жаждал скорее постичь какую-то житейскую мудрость. И я не требовал принести мне на блюдечке секреты познания природы вещей. Если пытаться вынести из этих стихов объединяющий смысл, то этот смысл можно выразить двумя словами – стремление уклониться. От чего я хотел уклониться? От безразличных раздражителей! Ибо безразличные раздражители, текущие полноводной быстрой рекой, закачивались тогда в виде усвояемых знаний в бедную мою головушку. Они оседали там в виде кусочно-обрывочных знаний, задерживались на период экзаменов, затем быстро начинали портиться, истлевая и забываясь. Моя голова, таким образом, превращалась в мусоропровод для текущей учебной программы. Мусоропровод работал бесперебойно, но доставлял мне адскую боль. Лавина безразличных раздражителей не могла привести в возбуждение и заставить работать больше, чем несколько клеток мозга. И меня буквально убивало, что одни и те же несколько клеток, в основном, отвечающих за память, должны день за днём, год за годом бесперебойно, натужно работать, перекачивая через себя лавину безразличных раздражителей. И ради чего? Ради скоропорта?!

До поры до времени я протестовал. Я выражал свой протест стихами. И в этом находил облегчение. Но такая форма протеста только приглушала боль, не излечивая от болезни. Болезнь же только обострялась. И вот, съедаемый болезнью, я пошёл на поклон к Марии Фёдоровне. Я просил перевести меня учиться на дому. Мария Фёдоровна сказала, что так нельзя: на домашнее обучение переводят только физически неполноценных. Директор, подслушавший наш разговор, предложил отправить меня в ШРМ (школу рабочей молодёжи). В итоге постановили оставить всё так, как есть: я должен окончить школу на тех же условиях, что и все остальные.

Разговор с завучем школы избавил меня от иллюзий и лишил последней надежды на мирный исход событий. Я объявил войну. Мой протест превратился в ненависть. Ненависть заставила меня думать. Она заставила меня думать не только в силу того, что она была остро критикующей. Пламя ненависти это страшный огонь. Он способен испепелить тех, кого ненавидят, но ещё раньше он может сжечь дотла самого человека, который взял на себя труд ненавидеть. Ненависть это сильнейший стресс. Нервные клетки не восстанавливаются. Этот стресс не проходит даром. Поэтому, начав ненавидеть, я стал думать не так, как думает, например, человек, изучающий и смакующий шедевр искусства, и я думал не как конъюнктурщик, который обдумывает план укрепления благосостояния. Нет, я думал так, как только может думать человек, спасающийся от смерти. Я лихорадочно искал спасительное решение.

Вскоре после разговора с Марией я взялся за очередной свой стих, но, начав его, я не смог остановиться: очень скоро мой стих стал свободным, а затем и вовсе перешёл в сухое без прикрас размышление. Ни до, ни после того, никогда я так много не размышлял, как в эту осень. И я записывал свои мысли.

Не знаю точно, сколько времени ушло, но, судя по тому, что я мыслил с лихорадочной быстротой, это произошло очень быстро: той осенью я открыл для себя свой самый первый закон, и, неожиданно, этот закон получил биологический окрас. Так, уже в самом начале было дано направление всему последующему расследованию. Сейчас я готов поведать о содержании этого закона. Его смысл заключается в том, что я нашёл один критерий, с помощью которого смог разделить всех людей на плохих и хороших. Этот критерий я назвал коэффициентом автономности. Коэффициент автономности складывается из способности человека реализовывать в определённом соотношении оба вида обратных связей, то есть как отрицательную, так и положительную обратную связь. Таким образом, мир разделился на два разных типа людей.

Первый тип обладает высоким коэффициентом автономности. Эти люди в своём поведении наряду с отрицательной обратной связью, также широко используют и положительную обратную связь. Так как в их жизни имеет место чередование двух видов обратной связи, то, следовательно, их поведение приобретает неуправляемый характер. А это значит, что они становятся независимыми от системы, то есть автономными людьми. И, в моём понимании, это были хорошие люди.

Второй тип людей отличается низким коэффициентом автономности. Их поведение, в основном, ориентировано на отрицательную обратную связь, при очень малой способности реализовывать связь положительную. В той мере, насколько их поведение зацикливается на отрицательных обратных связях, оно становится управляемым системой, и, соответственно, сами люди оказываются не автономными. И это плохие люди.

Но это ещё не всё, что относится к данному критерию. Коэффициент автономности, определяющий принадлежность человека к одному из двух типов людей, это есть величина врождённая, то есть генетически заданная. То есть коэффициент автономности не зависит ни от среды обитания, ни от воли и желаний человека, но он исключительно обусловлен биологическими особенностями организма.

Таким образом, суть закона заключается в том, что в современном обществе происходит естественный отбор, преследующий преимущественное размножение людей с низким коэффициентом автономности, как наиболее удовлетворяющих необходимым условиям развития организованного общества.

То есть я заключил, что хорошие автономные люди всё больше вытесняются обществом на задворки этого мира, где вырождаются и вымирают. Тогда как не автономные люди, как наилучше приспособленные к жизни в организованном обществе процветают и размножаются.

Не имею ни малейшего понятия, как мой читатель воспримет изложенный закон, но для меня его открытие было подобно взрыву сознания! В моём мировоззрении случился полный переворот! Как только у меня на руках оказался этот закон, чаши весов немедленно перевесили в мою сторону. Потому что если до того на противоположной чаше покоилось общественное здание и тысячи лет истории развития общественного строя, а на этой чаше весов был всего лишь никчёмный нытик, всего лишь протестующий школьник, то после открытия закона всё кардинально изменилось. Да, я по-прежнему хотел выдержать испытание школой и стать своим для системы, но я уже чувствовал и знал, что свои все здесь, что за мной, как за биологическим организмом, стоят законы природы, гораздо более древние и гораздо более непреклонные, чем любые законы общества. Моя чаша стала тяжелее!

Я буквально парил над землёй! Из ненавистника и великомученика я вдруг, в одночасье стал самым счастливым человеком. Я шёл по улицам города, и коробки домов мне виделись маленькими, как игрушки. Воздух, которым я дышал, был нереально невесомым. Непрозрачное, молочное небо, низко висевшее над городом, с тех пор навсегда осталось моим самым любимым небом. И как же мне было не радоваться, когда из человека, который всю дорогу страдал, ныл, протестовал, ходил жаловаться к Марии Фёдоровне и ощущал себя полным погорельцем, вдруг, за одну волшебную осень я превратился в человека, который знает больше Марии!

Не знаю, как этот закон показался моему читателю, но для меня в открытом законе были видны определённые зазоры, то есть в нём были места, которые требовали объяснения. Главным образом, мне было не понятно, какие биологические признаки влияют на коэффициент автономности, определяя его величину для каждого конкретного человека. Я чувствовал, что такая связь существует, но пока что я не мог определить, какие именно особенности человеческого организма определяют выбор, то есть предрасположенность человека к тем или иным обратным связям. Очевидно, что, раскрыв взаимосвязь между биологией человека и коэффициентом автономности, я смог бы в полной мере ответить и на другой вопрос, на который пока не было ответа: как естественный отбор, происходящий в современном обществе, выделяет автономных людей и каким образом он их забраковывает?

Решению этих вопросов я, в основном, и посвятил мою дальнейшую работу над книгой, выросшей из простого стиха. Тогда я, конечно, не знал, насколько трудны были цели и сколько времени потребуется, чтобы достигнуть их. Я начал так, будто решающий удар смогу нанести уже завтра, однако, в итоге, получилось, что работа над этой книгой растянулась на долгие восемь лет.

Если пытаться объяснить содержание этой работы, то оно заключалось в том, что, отходя от человеческого общества и периодически возвращаясь к нему, я стал захватывать и вовлекать в круг своего приспосабливания всё новые и новые объекты, всё новые явления природы. И всякий раз я моделировал, то есть пытался создать умозрительную модель развития взятого объекта. Я уходил в прошлое биосферы, перескакивая с витка на виток. Я пытался представить себе молекулярную градацию. Я задумывался о принципах устойчивости звёзд. Я пытался смоделировать процесс, приводящий к нарушению устойчивости состояния сингулярности. Наконец, я просто занимался сфероабстрактным моделированием, пытаясь представить эффекты, сопутствующие интерференции движения, интерференции плотности движения, а также, интерференции частоты плотности движения. Бывали и неудачные затеи, как например, моделирование организаций-матрёшек, зарываясь в оболочках которых, я только запутывал себя. Разумеется, моделируя различные явления, я старался выделить в них какие-то общие моменты. Тем не менее, я никогда не стремился к редукционизму. Дело в том, что первоначально построенная мной модель развития человеческого общества, в которой это развитие сводилось к изменению коэффициента автономности, была моделью с большим зазором, то есть она вызывала очень большие вопросы. Поэтому, выбирая объекты для моделирования их развития, я стремился выбрать такой объект и старался так смоделировать его возможное развитие, чтобы построенная модель, по возможности, не имела зазоров. То есть, прежде всего, мне было важно создать как можно более целостную и законченную картину развития. Однако зазоры оставались. Какой бы объект я ни выбрал и как бы старательно ни моделировал, зазоры были: они, в основном, возникали на входе и на выходе. Зазоры стали уменьшаться, только когда у меня стало получаться соединять отдельные витки в спиральную градацию биосферы.

Не менее важной, чем содержание, предстаёт эмоциональная подоплёка. Всё таки восемь лет, по любым меркам, это срок большой. Что так долго питало мои силы, подгоняя меня работать в избранном направлении? Неужели всё это время мною двигала ненависть?

Как мой читатель мог заметить, огонь ненависти схлынул уже с первым открытым мной законом. Ненависть не просто притупилась, она ушла от меня совсем. Но ненависть сделала своё дело: она ушла, но оставила критичность; огонь прошёл, но осталась едкая зола. Заслуга ненависти в том, что она раз и навсегда мне привила критичный императив. Что такое критичный императив? Чтобы ответить на этот вопрос, я должен сперва объяснить, что, в моём понимании, есть ненависть. Предвижу возможное недоумение читателя: зачем пытаться как-то по-своему объяснить то, что и так хорошо всем известно? В словаре Ожегова ненависть истолковывается, как чувство сильной вражды и отвращения. Просто и лаконично. Разве к этому что-то можно добавить?

Правда в том, что во всём мире, по-видимому, мы не найдём двух людей, которые чувствуют абсолютно одинаково. И дело тут не только в силе чувства или яркости восприятия. Давайте спросим себя, способны ли испытывать ненависть такие животные, как, например, ящерица, крот или кузнечик? Думаю, что нет. Думаю, что всем нам очевидно, что ненависть – это сложное проявление высшей нервной деятельности человека и близких к нему млекопитающих. В силу того, что ненависть есть крайне сложная нервная функция, я позволю себе выразить убеждение, что в этом мире могут быть люди с абсолютно одинаковым зрением и с абсолютно идентичным чувством слуха или вкуса, но в нём точно не бывает двух людей, которые одинаково ненавидят! И поэтому я попробую объяснить, что такое ненависть лично для меня.

Ненависть это чувство крайнего неприятия существующего положения вещей. И в той мере, в какой ты не желаешь мириться с этим, ты испытываешь поведенческую установку на изменение окружающего мира и, прежде всего, поведенческую установку на изменение самого себя, как центра ощущаемого мира. Таким образом, ненависть, будучи чувством крайнего неудовлетворения существующим положением вещей, задаёт поведенческую установку, которая противоречит императивам сохранения. И действительно, поведение, движимое ненавистью, преследует изменение мира, изменение себя, и оно, в конечном счёте, приводит к реорганизации отношений. То есть ненависть реорганизует и изменяет то, о неизменности чего так пекутся императивы не нарушения.

Поэтому что такое критичный императив? Это то же самое, что и ненависть. Вернее, это то, что остаётся после её ухода. Критичный императив – это квинтэссенция ненависти.

Итак, ненависть ушла, привив мне критичный императив. И вот, я продолжил работу, вооружённый критичностью и неудовлетворённостью. Но что такое значит критичность и что значит неудовлетворённость, не подкреплённые ненавистью? Они могут обусловить склонность к постоянному анализу происходящего, они способны возбуждать любопытство или жажду новизны. Однако этого мало. Анализ и любопытство не могут подвигнуть человека к каждодневной напряжённой борьбе. Что это значит? Это значит только одно: должен быть какой-то источник, генерирующий мощные эмоции, подстёгивающие на борьбу. И этот источник существует.

Клин вышибается клином. Чувство ненависти из меня было вытеснено той сумасшедшей радостью и невыразимым счастьем, которые мне доставил мой самый первый открытый закон. И мало того, что радость от первого открытого закона ещё долго не покидала меня, очень скоро эту струю стала усиливать инжекция новых невероятных открытий, посыпавшихся на меня в продолжении работы над книгой. Моя работа над книгой стала моим любимым занятием. Постигая природу вещей, открывая законы природы, я ощущал себя создателем, творцом. Не знаю, чего тут было больше: радости от открытых законов или удовольствия, приносимого самим процессом открывания. Таким образом, работа над книгой от начала и до конца носила ярко выраженный экзоэмоциональный характер. То есть она сопровождалась сильным выхлопом положительных эмоций. Так что я продолжал работу как бы на бреющем полёте, поднимаясь на восходящих парах генерируемых внутри эмоций. Моя работа была экзоэмоциональной – она кормила сама себя.

Что ж, мне кажется, уже собрано достаточно материала, чтобы, проанализировав его, наконец-то, ответить на вопрос: как работает механизм индивидуального приспосабливания?

Прежде чем дать механизму индивидуального приспосабливания техническое определение, я хочу дать ему определение символическое. То есть я попробую его выразить запоминающимися словами краткого и ёмкого девиза. Тем более что этот девиз мне даже не надо придумывать: я чётко услышал его в одной фразе из известного фильма. Не знаю, как ты, мой читатель, но я люблю фильмы ужасов. Мой самый любимый ужастик – «Сайлент Хилл» Кристофа Ганса. Впервые я увидел его в трансляции по первому каналу: я включился в тот самый момент, когда главная героиня, Роуз, пришла в сознание после аварии и вышла из машины под хлопья мягко падающих снежинок из пепла, заполнившего небо Сайлент Хилла. Первые же увиденные кадры отравили меня красотой, и, зачарованный сказочным вымыслом, я уже не отрывался от фильма. Этот фильм замечателен всем: красивым вымыслом, декорациями, игрой актёров; он также привлекает внимание обилием сочных фраз. Однако среди множества фраз, произнесённых в фильме, одна фраза стоит особняком. Её в подвале больницы, устами маленькой девочки величественно выговаривает тёмная сторона Алессы. Девочка произносит: «страх и боль становятся ненавистью, а ненависть изменяет мир!»

Какие слова способны наиболее внятно выразить механизм индивидуального приспосабливания? -

«Страх и боль становятся ненавистью, а ненависть изменяет мир!»

Невозможно дать техническое определение механизма индивидуального приспосабливания, не затрагивая его происхождение. Очевидно, что индивидуальное приспосабливание уходит своими корнями в частно-конъюнктурное приспосабливание. Оно во многом копирует механизм частно-конъюнктурного приспосабливания, реализуемый при работе с опасными раздражителями. И в самом деле, когда животное сталкивается с раздражителем, реально угрожающим его жизни, то для борьбы за свою жизнь животное мобилизует все ресурсы своего организма, и оно стремится задействовать все свои умственные способности. То есть для спасения своей жизни животное готово пойти на сколь угодно затратное поведение. При этом по отношению к опасному раздражителю животное должно испытывать чувство, похожее на ненависть. И оно точно испытывает ненависть в том случае, когда с опасным раздражителем борется высшее млекопитающее. И заметьте, всё это происходит в рамках частно-конъюнктурного приспосабливания.

Индивидуальное приспосабливание очень похоже на вариант частно-конъюнктурного приспосабливания при работе с опасными раздражителями. Оно также начинается с того, что организм приходит в состояние высшего возбуждения: он ненавидит и готов применить по отношению к раздражителю весьма энергоёмкое поведение. Однако при всей своей похожести индивидуальное приспосабливание обнаруживает ошеломляющие отличия!

Первое и главное отличие заключается в том, что особь, преследующая индивидуальное приспосабливание, выбирает объектом своей ненависти, как ни странно, такой раздражитель, который ни напрямую, ни косвенно не угрожает его жизни! То есть ненавидимый объект при оценке с нейтральных позиций выступает по отношению к особи как, в целом, безразличный раздражитель. Но тогда возникает вопрос, за что же мы ненавидим ту или иную вещь? Каким образом мы выбираем среди прочих безразличных раздражителей именно тот, к которому мы проникаемся ненавистью?

Это и есть загадка индивидуального приспосабливания. Пожалуй, это может объяснить, да и то не всегда уверенно, только сам индивид, взявший на себя труд ненавидеть. Я же, отталкиваясь от сказанного, должен сделать одно заключение: индивидуальное приспосабливание предполагает обязательное наличие у особи, преследующей его, определённого и довольно высокого уровня интеллекта. На чём основано такое заключение? Оно основано на очевидном: чтобы увидеть, чем зацепил данный безразличный раздражитель ненавидящую его особь, чтобы понять, почему она ненавидит и зачем она борется с ним, необходима определённая интеллектуальная работа. И очевидно, что, прежде всего, эта интеллектуальная работа происходит в голове самой особи, преследующей индивидуальное приспосабливание: она то уж точно сознаёт, чем её зацепил данный безразличный раздражитель, и она даёт себе отчёт, почему она ненавидит и за что она борется.

Итак, индивидуальное приспосабливание всегда, то есть в ста процентах случаев обслуживается интеллектуальной работой. И эта особенность присуща абсолютно всем особям, преследующим индивидуальное приспосабливание, будь то человек или другое высшее млекопитающее.

Вторая особенность индивидуального приспосабливания относится только к человеку, не затрагивая зверей. Можно сказать, эта особенность, главным образом, и выделяет человека из мира животных. Дело в том, что человек это единственный на планете интеллектуал, наделённый ярко выраженным экзоэмоциональным мышлением. Что это может означать? В жизни приближённых к человеку высших млекопитающих индивидуальное приспосабливание носит всего лишь эпизодический, то есть вспышечный характер. Звери пользуются индивидуальным приспосабливанием только в особых кризисных случаях: сейчас вроде бы всё спокойно, и, казалось бы, ничто не угрожает жизни животного, но в какой-то момент млекопитающее начинает понимать, что если всё будет продолжаться так, как идёт сейчас, то очень скоро ситуация станет аховой. И тогда, сообразно пониманию ситуации, то есть согласно проделанной интеллектуальной работе животное начинает применять индивидуальное приспосабливание. Оно преследует индивидуальное приспосабливание вплоть до полного преодоления кризиса. Но как только кризис преодолён, индивидуальное приспосабливание заканчивается. Когда жизнь входит в нормальное русло, животное стремится жить спокойно, предпочитая всем остальным экономичные методы конъюнктурного приспосабливания: если спать, то выбирая для сна как можно более безопасное место, если охотиться, то выбирая из стада копытных наиболее слабых и больных.

Человек также использует индивидуальное приспосабливание, прежде всего, для преодоления кризисных ситуаций. Но экзоэмоциональное мышление, присущее человеку, позволяет ему применять данное приспосабливание не только в состоянии кризиса. Человек - это единственное существо, способное сделать индивидуальное приспосабливание постоянным спутником своей мирной повседневной жизни. Человек способен использовать индивидуальное приспосабливание, занимаясь любимой работой. Страсть к индивидуальному приспосабливанию, равно как к интеллектуальной работе может прорваться в человеке с момента самого зажигания индивидуального приспосабливания. Однажды испив из этой чаши, он не может от неё оторваться. Однажды сумев в себе зажечь индивидуальное приспосабливание, человек, затем, всю свою жизнь лелеет и подкармливает этот огонь. С чего начинается пристрастие к индивидуальному приспосабливанию? Оно начинается с момента, когда, оба-на! человек сознаёт всю разрешающую мощь индивидуального приспосабливания. Эта мощь поднимает человека до уровня творца и создателя. И он предпочитает творить дальше, он не хочет прекращать этот взрыв, этот фейерверк эмоций, даруемых индивидуальным приспосабливанием!

Здесь читателю должно быть понятно, что подобно тому, как каждодневно тягать огромные гири и тяжеленые штанги может пристраститься лишь человек по-настоящему сильный и физически одарённый, точно так же к индивидуальному приспосабливанию может пристраститься только человек, одарённый интеллектуально.

Думаю, что, прочитав техническое определение, данное индивидуальному приспосабливанию, читатель составил себе мнение, что развитие индивидуального приспосабливания привязано к развитию интеллекта. Оно и в самом деле так, между тем и другим существует положительная обратная связь: чем более некоторая особь развита интеллектуально, тем, как правило, в ней больше способность к индивидуальному приспосабливанию. При этом я подозреваю, что читатель может пойти ещё дальше, он может решить про себя, что индивидуальное приспосабливание и интеллект это вещи тождественные. Следовательно, поскольку вводимое мной понятие об индивидуальном приспосабливании во многом копирует понятие об интеллекте, то оно становится лишним и засоряющим повествование. В конце концов, было бы лучше, если я озаглавил эту главу не как индивидуальное приспосабливание, было бы проще назвать её интеллектуальным развитием. Однако я не сделал так, и продолжаю считать, что индивидуальное приспосабливание – это самое правильное название.

Почему?

Да потому что будет величайшим заблуждением ставить знак равенства между индивидуальным приспосабливанием и интеллектом! Да, интеллект влияет на индивидуальное приспосабливание, но его влияние опосредованное. На самом деле, между интеллектом и индивидуальным приспосабливанием лежат такие биологические особенности организма, влияние которых на индивидуальное приспосабливание, в отличие от интеллекта, является прямым и всеобъемлющим. Что это может значить? Это значит, что природа позволяет проделать один невероятный по хитрости трюк:

Допустим, есть некоторая особь, наделённая большим интеллектом, настолько большим, что про неё можно говорить, как о довольно умном человеке. Теперь, не затрагивая её интеллектуальные способности, можно изменить её другие биологические характеристики таким образом, что на выходе мы получим особь, которая при высоком уровне интеллекта будет обнаруживать настолько удручающе плохую способность к индивидуальному приспосабливанию, что можно будет говорить о почти полном отсутствии таковой!

Если читатель ещё не ощутил, в какую сторону подул ветер, я предлагаю моему читателю немного потрудиться, чтобы сделать одно мысленное сравнение. Давайте попробуем сравнить кроманьонца и неандертальца. У первого из них на определённой стадии развития сформировался языковой интеллект, второй, по всей видимости, вымер, так и не развив в себе способности к языковому интеллекту. Таким образом, при сравнении двух видов людей напрашивается вывод, что кроманьонец был несравненно более интеллектуально одарённым, нежели неандерталец. Лично я именно так и считаю. И в то же время давайте спросим себя: является ли более высокая интеллектуальная одарённость кроманьонца основанием для того, чтобы считать его способность к индивидуальному приспосабливанию более предпочтительной, чем у неандертальца? Лично у меня уже нет твёрдого ответа на этот вопрос. Была ли ненависть неандертальцев менее остро критикующей, чем у кроманьонцев? Я не уверен в этом. Обладали ли неандертальцы менее выраженным экзоэмоциональным мышлением? Или может быть наоборот? Об этом можно поспорить, причём с равным успехом отстаивая как одну, так и другую точку зрения. В этом плане я позволю себе выразить ещё более радикальное мнение: на самом деле, ничто не запрещает нам думать, что способности неандертальцев к индивидуальному приспосабливанию могли быть развиты даже лучше, нежели у кроманьонцев. Конечно, такое умозрительное, воображаемое сравнение не несёт никаких доказательств, но оно даёт пищу к размышлению, оно таит в себе смутные догадки, что, по-видимому, интеллектуальная одарённость и способность к индивидуальному приспосабливанию это далеко не одно и то же.

Тогда тем более становится интересно, какие именно особенности организма стоят между интеллектом и индивидуальным приспосабливанием, делая их связь опосредованной?

Я вижу два компонента. Начну с первого, как наиболее важного. Для меня совершенно очевидно, что эволюция индивидуального приспосабливания, прежде всего, напрямую связана с эволюцией такой нервной функции высших млекопитающих, которую я называю ненависть. Раз так, возникает вопрос, почему такое светлое начинание, каким является индивидуальное приспосабливание, которое поднимает человека на уровень создателя и творца, неразрывно связано с таким, прямо скажем, нехорошим чувством, каким представляется ненависть? Можно даже переиначить вопрос: почему в основе индивидуального приспосабливания не лежит другое, более подходящее чувство, например, любовь? Итак, почему всё таки ненависть, а не любовь? Я и раньше задавал себе этот вопрос и повторяю его сейчас не для смеха, а на полном серьёзе. На самом деле этот вопрос уходит корнями в основание всего биологического мира. Мы столкнулись с этим парадоксом ещё в самом начале всей книжки, когда я презентовал деградацию. Если читатель успел подзабыть, вот вкратце суть парадокса.

Главным условием, необходимым для зарождения внутри популяции деградационного импульса, является способность её особей к агрессивному и как можно изощрённому в способах вредительства поведению. Если изощрённая агрессия во внутривидовых отношениях имеет место быть, и если она подкрепляется дуальным характером приспособленности особей данного вида, то взятая популяция имеет весомые шансы, чтобы быть подвергнутой частичной, а может быть и полной деградации. При этом в аспекте выживания рассматриваемой популяции деградация приносит ей пользу, способствуя выживанию тем, что она возвращает внутривидовым отношениям конструктивно-партнёрский характер. Но, восстанавливая партнёрские связи, деградация никогда не выстраивает их с нуля. Повторюсь, она всего лишь возвращает внутривидовым отношениям утерянный партнёрский характер, выстраивая их на новых условиях. Вот мы и столкнулись с парадоксом. Деградация изначально запрашивает для себя как можно более агрессивные и изощрённо вредительские внутривидовые отношения, и, заполучив их, она вместе с тем получает изначальную способность этих же самых особей к разносторонним, то есть не менее изощрённым конструктивно-партнёрским связям. Возникает резонный вопрос, почему самое агрессивное и изощрённо жестокое вместе с тем оказывается и самым умелым в создании конструктивно-партнёрских связей?

В первой главе я уже пробовал ответить на этот вопрос. Я пришёл к выводу, что в биологическом мире алгоритм - «помочь, через навредить» работает гораздо более эффективно, чем алгоритм - «помочь, через помочь». При этом в работе алгоритма «помочь, через навредить» функция «навредить» выступает старшей по отношению к функции «помочь».

Чтобы убедиться в справедливости этого вывода, не нужно бегать днём с огнём, выискивая пример для подтверждения. Примеров, служащих подтверждением вывода, полно, и все они говорят о том, что в биологическом мире кто изощрён в способах вредительства, кто демонстрирует агрессивное поведение и (при необходимости!) умеет убивать, только тот по-настоящему знает, как можно помочь жизни. И в том числе я готов подтвердить эту мысль, объяснив, почему всё таки не любовь, а именно ненависть легла в основу индивидуального приспосабливания.

Итак, эволюция ненависти. Поскольку, во-первых, у меня на руках нет столь обширного материала, а во-вторых, ход расследования абсолютно не требует этого, я не стану отслеживать всю эволюцию ненависти, начиная от времени её возникновения. Мне будет вполне достаточно обратить внимание на основные вехи в развитии этой нервной функции.

Веха первая. Давайте рассмотрим, какую роль выполняет ненависть в жизни высших млекопитающих, ведущих наиболее сложно организованную общественную жизнь. Будь я уроженцем Африки, то, наверно, выбрал бы пятнистых гиен, но как житель средней России я не могу обойти вниманием родимого серого волка. Итак, серые волки. Они интересуют меня в том варианте, когда они живут, объединившись в крупные стаи.

С самого начала жизни младшие члены стаи, то есть годовалые волки, через соперничество между собой, облачённое в форму игры, начинают выяснять отношения и выстраивать лестницу иерархии. То есть через игру и соперничество внутри младшей группы происходит ранжирование отношений: выясняется, кто здесь первый, второй, третий и далее по списку до последнего. Таким образом, младшая группа, вливаясь в общую стаю, пристраивает созданную лестницу к хвосту единой иерархии стаи.

Если не использовать такие слова, как соперничество и конкуренция, а пробовать объяснить, опираясь на биологические основы поведения, то спрашивается: на чём построена иерархия стаи? Ответ очевиден. Иерархия построена на такой нервной функции, которую можно выразить словом ненависть. Я не специалист по волкам, но я уверен, что используемая волками ненависть имеет остро критикующий окрас. Иерархия стаи это не есть единожды построенная косная модель отношений. Существующая иерархия постоянно подвергается критике, испытывается на прочность и, при необходимости, перестраивается. Для меня совершенно очевидно, что когда тот или иной член стаи возвращается в строй, оправившись после травмы или болезни, то, как бы радушно не приняла его стая, очень скоро она начнёт его испытывать. И вернувшийся волк, каким бы высоким не был его статус прежде, будь он даже вожаком стаи, должен будет отвоёвывать своё положение заново. И такое ненавистное, испытующее отношение стаи вполне оправдано: стая должна знать, что волк-возвращенец занял заслуженное положение в стае, и что, случись столкновение с другой стаей волков или в случае охоты на крупного и опасного зверя, этот волк справится с возлагаемой на него ролью защитника и охотника.

Нельзя утверждать, что волки живут одной только ненавистью, которая толкает их к постоянному соперничеству между собой и к построению ранжированных отношений. Вовсе нет. Волкам также ведомо чувство любви. Волк любит волчицу, волчица любит волчат. Да и в целом, все волки стаи, так или иначе находясь в родстве, по-видимому, способны любить друг друга, как могут любить близкие родственники. Во всяком случае, стая болезненно переживает потерю кого-то из её членов.

Волки появились не вчера. Вполне возможно, что за историю их эволюции были такие популяции, в которых волки стремились строить партнёрские отношения, опираясь преимущественно на любовь. Но где сегодня эти популяции? Их нет! Они не прошли естественный отбор. Естественный отбор показал, что самой эффективной формой организации волчьей стаи является иерархия, построенная на ненависти. Поэтому про волков сегодня нельзя сказать, что они разучились любить. Тем не менее, партнёрские отношения, выстраиваемые внутри стаи, на 80% построены на ненависти, и только на 20% - на любви. Ну, или что-то около этого. Таким образом, в современной волчьей стае нервная функция «ненависть» выступает старшей по отношению к нервной функции «любовь».

Веха вторая. Теперь я предлагаю рассмотреть, как изменилась функция ненависти применительно к питекантропам. Начнём с того, что подобно тому, как волки могут жить большими стаями, также и питекантропы жили преимущественно общинами. Навряд ли уклад жизни у питекантропов сильно отличался от уклада в общинах современных высших приматов, например, в общинах шимпанзе. А раз так, необходимо признать, что в общине питекантропов была не менее жёсткая иерархия, чем она есть в общине шимпанзе или чем в той же стае волков. Во главе общины питекантропов стоял вожак или альфа-самец, при нём был гарем из самок. Между самками была своя иерархия: здесь непременно была альфа-самка, за ней шла самка вторая, третья и далее по списку до омеги. Для уверенного руководства общиной альфа-самец вступал в союз с другими наиболее сильными и влиятельными самцами. И чем больше была его община, тем больше у него было помощников. Очевидно, что остальные самцы, не входившие в круг особо приближённых к альфа-самцу, занимали самое низкое подчинённое положение. Спрашивается, на чём держалась данная социальная иерархия? Разумеется, её поддерживало неослабевающее соперничество: низкие по статусу самцы, не имеющие доступа к самкам, всё время в тайне ожидали, когда же Акела промахнётся. Ну а что делал сам Акела? Он ревностно отслеживал и подавлял возникавшие то и дело мятежные настроения. Таким образом, жизнь в общине всё время была пронизана испытующим отношением друг к другу, её пропитывала острая критика взглядов, намерений и поступков. Какая нервная функция может создать иерархию отношений, поддерживаемую атмосферой критики и постоянным взаимным испытанием? Только одна – ненависть!

Впрочем, отчасти иерархию поддерживал также и страх. Страх, что если ты уйдёшь из общины, ты останешься один на один с жестоким враждебным миром. И ты не сможешь себя защитить ни от более крупных хищников, ни от тех же питекантропов, живущих большими коллективами.

Теперь попробуем проникнуться мироощущением рядового питекантропа. Он не альфа-самец и не имеет доступа к самкам. Его не устраивает существующее положение вещей. Но он слабее альфа-самца и не может бросить ему вызов. Уйти из общины он страшится, потому что попытка выжить в одиночку сулит лишь скорую смерть. Но прожить свою жизнь в общине, так и не оставив свой след, так и не увидев наследников, быть может не менее страшно. И вот питекантроп живёт подневольной вынужденной жизнью. Пока он жив, он не бросает попыток хоть как-то изменить свою судьбу. К этому его подталкивает его ненависть и его страх. Итак, мироощущение питекантропа наполнено страхом и ненавистью, и в этом он похож на волка.

И всё же ненависть питекантропа отличалась от ненависти волка. Дело в том, что ненависть питекантропа накладывалась на интеллектуальные способности, которым не было равных во всём биологическом мире. И мало того, что они превосходили интеллектуальные способности волка, к тому же на протяжении антропогена они продолжали развиваться. А теперь давайте подумаем, что могло получиться в результате соединения остро критикующей ненависти с возрастающей мощью интеллекта?

Произошло неизбежное. Ненависть питекантропов, изначально направленная на ранжирование внутриобщинных отношений, опираясь на всевозрастающие возможности интеллекта, со временем стала разрывать любые условные рамки. Используя оперативные возможности растущего интеллекта, ненависть питекантропов стала захватывать в себя, делая объектом критики, всё новые предметы и явления. Таким образом, изначально служившая средством урегулирования внутриобщинных конфликтов, ненависть питекантропов со временем превратилась в средство преодоления каких угодно кризисных ситуаций. Попросту, она стала инструментом зажигания индивидуального приспосабливания.

Думаю, уже в первой половине антропогена интеллектуальные способности питекантропов достигли такого уровня, который в соединении с остро критикующей ненавистью позволял разрешать ситуации очень высокой сложности. То есть уже в первой половине антропогена у питекантропов был интеллект, который хоть и уступал интеллекту неоантропов, тем не менее, стоило прижать питекантропов к стенке, он позволял им находить не менее оригинальные и не менее эффективные способы преодоления кризисных ситуаций, чем впоследствии их находили их потомки неоантропы. Таким образом, что мы имеем? Представляется, что питекантропы никогда не ощущали недостатка остро критикующей ненависти. Со временем функция ненависти расширилась: её аппетит вышел из внутриобщинных рамок и стал захватывать, подвергая критическому анализу, нежелательные явления самой различной природы. Аппетит ненависти расширился благодаря тому, что уже на ранних стадиях антропогенеза у питекантропов развился интеллект, который не сильно уступал интеллекту неоантропов. И всё же, несмотря на продвижение и несомненные успехи питекантропов, относящиеся к развитию разума, оставался один показатель, в котором они очень сильно уступали как неоантропам, так и современным людям. И этот показатель наряду с функцией ненависти и наряду с интеллектом тоже характеризует работу головного мозга.

Прежде чем я назову этот показатель и прежде чем я обозначу те проблемы, необходимость решения которых и заставила биологическую эволюцию начать изменять данный показатель, я сделаю небольшое отступление в мир неживой природы.

Будучи старшеклассником, а затем студентом, я выписывал два журнала: «Студенческий меридиан» и «Техника – молодёжи». В седьмом выпуске журнала «Техника – молодёжи» за 1989 год я прочёл статью Сергея Попова «Термояд: пути и перепутья». Статья произвела на меня огромное впечатление. Меня поразило, что в земных условиях можно создать технические устройства, в которых могут быть достигнуты звёздная плотность и звёздная температура. Как только физики-теоретики подобрались к термоядерной реакции, как к возможному источнику энергии, появилась мечта воссоздать управляемый синтез лёгких ядер, дающий положительный баланс энергии. Из этой публикации я понял, что среди прочих идей приручения термояда наиболее плодотворной оказалась идея удержания плазмы в тороидальном объёме. Раньше других за эту идею ухватились советские физики, и они же первые воплотили её, построив самый первый в мире токамак. До некоторых пор токамаки строились только на их родине, то есть в России. Когда же в 1969 году на токамаке Т-3 была достигнута фантастическая для того времени температура 7-10 млн. градусов, началось всемирное «обращение в токамаки».

Эта статья понравилась мне. Однако она понравилась мне не больше, чем другие статьи из журнала. В конце концов, если бы мне не нравилось то, о чём писалось в журнале, я бы его не выписывал. № 7 за 1989 год очень долго лежал в общей кипе всех выпусков этого журнала. Но вот, много лет спустя, когда я работал над книгой, ремейком которой занимаюсь сейчас, что-то заставило меня вернуться к этому номеру. Я почувствовал: здесь что-то есть! Что-то связанное с человеческим разумом. Я не эгоист и предлагаю, чтобы читатель сам оценил удивительное сходство двух сюжетов.

Сюжет первый. К тому времени, когда токамаки стали общемировым достоянием, и их разработкой занялись такие страны, как США, Великобритания, Франция, ФРГ, Япония, Италия, Китай и другие, стало ясно, что управляемая термоядерная реакция таит в себе одну трудно разрешимую задачу. Вот, как я представляю, вкратце суть этой задачи. В созданных в разных странах токамаках удаётся достичь условий зажигания термоядерной реакции. То есть в токамаках на короткое время удаётся нагнать плазму такой плотности и разогреть её до такой температуры, при которых регистрируется синтез лёгких ядер, то есть происходит ядерная реакция. Однако, несмотря на достижение условий синтеза ядер, в токамаках до сих пор не удаётся перевести зажигаемую реакцию в стадию термоядерного горения, сопровождаемую положительным энергобалансом и, значит, саморазогревом, уже не требующим подогрева извне. В 1957 году английский физик Дж. Лоусон вывел соответствующий критерий: произведение плотности плазмы n (число частиц в кубическом метре её объёма) на время существования t (измеряемое в секундах) при температуре Т= 108 К должно быть не менее 2*1020 с/м3 . В этих условиях энергобаланс термоядерной реакции будет положительным, то есть общий выход энергии превысит энергозатраты на нагрев.

Очевидно, что в современных токамаках достигаются очень большие величины плотности плазмы и её температуры при определённом времени их удержания. И всё же эти значения не достаточно велики: в совокупности они не достигают предела, определяемого критерием Лоусона. Особенно привлекает внимание тот факт, что наибольшей плотности и наибольшей температуры плазмы, удерживаемой в токамаках, удаётся достичь только на очень короткое время, измеряемое сотыми и десятыми долями секунды. То есть термоядерный синтез, развиваемый в токамаках, носит всего лишь мгновенный, вспышечный характер. Образно говоря, термоядерная реакция «искрит», но не переходит в фазу горения. Ясно, что нужны параметры плазмы, доведённые до уровня, повторяющего и даже превосходящего критерий Лоусона. Понятно также, что, только когда получится удерживать параметры плазмы на столь высоком уровне на протяжении времени, начиная от секунды и более, можно будет говорить о приручении термояда и об его использовании в качестве источника энергии.

Ещё более любопытным представляется тот факт, что, пытаясь решить задачу продления времени термоядерного синтеза, то есть, пытаясь перевести термоядерный синтез в фазу горения, учёные разных стран, независимо друг от друга, пришли к единому выводу: размер имеет значение!

Если сравнивать характеристики всего модельного ряда токамаков, начиная от построенных в прошлом веке и заканчивая проектируемыми сегодня, то можно видеть, как в этом ряду происходит неуклонное укрупнение токамаков. Увеличиваются все их основные параметры: растут большой и малый радиусы плазмы, объём плазмы, фактор удержания плазмы, зависящий от напряжённости магнитного поля, а также, растёт мощность источников нагрева плазмы. В общем, параметры токамаков растут, и это требует всё больших и больших затрат на производство и обслуживание токамаков. Когда я попытался понять, какая статья затрат при строительстве токамаков является самой дорогостоящей, то с удивлением обнаружил, что при общем росте бюджета прочие расходы на строительство значительно опережают затраты, связанные с созданием соленоида. Что такое соленоид? Это одна из основ конструкции реактора. Это тяжёлая сверхпроводящая магнитная система, которая создаёт магнитное поле, сила которого и удерживает ионизированную плазму в тороидальном объёме. Обмотка соленоида изготавливается из меди. Как это отмечает в своей статье Сергей Попов, вес медного соленоида для коммерческого реактора, используемого для производства энергии, может достигать ста тысяч тонн! Не знаю, насколько велики на планете запасы меди, но если предположить, что коммерческий реактор захочет иметь не только одна страна, то может оказаться, что меди на всех желающих не хватит.

Итак, что я почерпнул из публикации учёного-физика? Чтобы преодолеть вспышечный характер термоядерной реакции и перевести её в фазу горения, нужно научиться удерживать в тороидальном объёме как можно большее количество плазмы. Необходимость удержания как можно большего объёма плазмы сопряжена с опережающим ростом затрат, связанных с созданием электромагнитного соленоида, предназначенного для удержания плазмы. Таким образом, цена вопроса сводится к затратам, направленным на удержание как можно большего количества плазмы.

Сюжет второй. Как я сказал, уже на ранней стадии антропогенеза аппетиты ненависти разрослись до того, что она стала инструментом зажигания индивидуального приспосабливания. Разрешающая способность индивидуального приспосабливания, преследуемого питекантропами, была очень велика. Питекантропы могли справляться с задачами такого уровня сложности, который вполне сопоставим со сложностью тех задач, которые в повседневной жизни решает современный человек. И всё же оставался один показатель работы головного мозга, в котором питекантропы значительно уступали их потомкам неоантропам.

Думаю, дело в том, что индивидуальное приспосабливание, применяемое питекантропами, носило вспышечный характер. То есть питекантропы прибегали к услугам индивидуального приспосабливания только в особо кризисных случаях. Проблема даже не в том, что особо кризисные ситуации были редкими в жизни питекантропа. Подобно тому, как в жизни каждого человека бывает чёрная полоса и, порой, полоса эта затягивается, также и в жизни питекантропа, вероятно, могли быть периоды, когда кризисные ситуации накатывались целым комом, так что ему приходилось подряд прибегать к индивидуальному приспосабливанию. Главной проблемой видится другое. Правда в том, что питекантропы «не любили» индивидуальное приспосабливание и избегали его в той же мере, в которой старались избежать этих самых кризисных ситуаций.

Так спрашивается, почему питекантропы избегали индивидуального приспосабливания? Ответ на этот вопрос для меня более чем очевиден. Чтобы он стал таким же очевидным для читателя, я сформулирую вопрос чуть иначе. Дорогой мой читатель, много ли ты знаешь таких людей, которые готовы жить по программе супермена, то есть жить, каждый день спасая мир и спасая себя от неминуемой гибели? Думаю, что немного. Среди лично моих знакомых я вообще не вспомню подобных людей. Но пусть даже и так. Пусть в рядах питекантропов встречались отдельные личности, чьи героические поступки приближали их к подвигам супермена. Но даже среди этих героев, я уверен, не было ни одного, который горел бы желанием жить на пределе ненависти. При чём здесь предел ненависти? А при том, что мышление питекантропов было устроено так, что зажигание индивидуального приспосабливания происходило только при обострении чувства ненависти. То есть я подвожу к пониманию того, что индивидуальное приспосабливание было сопряжено для питекантропов с неизменным обострением ненависти, и оно увязывалось в их сознании с тяжёлыми потрясениями и конфликтами, вызывавшими это обострение. Зачем питекантропы должны были желать для себя эти потрясения и конфликты? И зачем они должны были жаждать обострения своей ненависти? Думаю, что незачем. Думаю, что всё было наоборот. Давайте не будем забывать, что огонь ненависти испепеляет. И, прежде всего, он испепеляет того, кто взял на себя труд ненавидеть. И поэтому, как только та или иная экстремальная ситуация была преодолена, питекантроп скорее спешил заглушить бушующую ненависть и вернуться к более спокойной жизни, наполненной экономичными механизмами частно-конъюнктурного приспосабливания.

Таким образом, я утверждаю, что уже на ранней стадии антропогенеза перед эволюцией встала задача пристрастить питекантропов к индивидуальному приспосабливанию. Нужно было сделать так, чтобы питекантропы «полюбили» индивидуальное приспосабливание. Но каким способом этого можно было добиться? Если говорить о направлении, то перед эволюцией был только один путь: надо было сделать так, чтобы питекантропы прибегали к индивидуальному приспосабливанию не только в экстремальных ситуациях и не только в порыве обострения ненависти. Надо было научить питекантропов пользоваться индивидуальным приспосабливанием в спокойных, мирных условиях.

Иначе говоря, перед эволюцией стояла задача, аналогичная той, которую решают физики-ядерщики, пытаясь приручить термояд. Нужно было преодолеть вспышечный характер индивидуального приспосабливания, переведя его в фазу горения.

Всем нам понятно, почему учёные-физики пытаются перевести термоядерный синтез в фазу горения. Потому что людям нужен надёжный и обильный источник энергии. Но вот вопрос: кто мог озадачить биологическую эволюцию, чтобы она стремилась проделать то же самое с индивидуальным приспосабливанием?

Работодатель здесь тоже известен. Это был естественный отбор. Чтобы читатель смог чётко увидеть, каким образом естественный отбор озадачивал биологическую эволюцию, я предлагаю вниманию читателя следующую логическую цепочку. Что бы и как бы мы ни говорили об антропогенезе, мы не можем не признавать, что это было состязание интеллектов. И конечным победителем из этого состязания вышел наиболее интеллектуально развитый вид, именуемый человеком разумным. Таким образом, мы должны констатировать, что по ходу антропогенеза естественный отбор при равных прочих неизменно отдавал предпочтение более интеллектуально продвинутым подвидам и популяциям.

А теперь давайте подумаем, какие объективные условия могли неизменно стимулировать развитие интеллектуальных способностей? Здесь напрашивается сравнение со спортсменом. Чтобы спортсмен находился в отличной спортивной форме, он должен регулярно тренироваться. Но если наш спортсмен выходит на состязания не только ради участия, а чтобы стать победителем, то, чтобы его спортивные результаты росли, он должен увеличивать ежедневные нагрузки. То же самое можно сказать и об интеллектуальных способностях. Чтобы интеллектуальные способности были всегда на высоте, им надо давать регулярные упражнения. Но если мы хотим не просто поддерживать интеллект на одном и том же уровне, а желаем, чтобы интеллектуальные способности росли, то мы должны увеличивать интеллектуальную нагрузку, ставя всё более сложные и трудно разрешимые задачи.

Теперь давайте представим некую популяцию питекантропов. Вот она занимает некоторый ареал. Она очень хорошо приспособлена к жизни здесь, в том числе благодаря определённым интеллектуальным способностям, которые демонстрируют её особи. Текущая жизнь популяции настолько хороша, и интеллектуальные способности питекантропов служат настолько исчерпывающим ответом на возникающие бытовые задачи или жизненные проблемы, что кажется, что им незачем развиваться. Тогда спрашивается, что может заставить питекантропов ещё больше упражнять интеллект и что может поставить перед ними ещё более сложные задачи?

Главным образом, это может быть появление в границах данного ареала другой популяции питекантропов, особи которой обладают ещё более развитым интеллектом. За счёт чего особи второй популяции могут иметь более развитый интеллект? Очевидно, за счёт того что они больше упражнялись в интеллектуальной работе, и им приходилось решать более трудные задачи. Хорошо. Тогда что заставило особей второй популяции больше упражняться в интеллектуальной работе, решая более сложные задачи?

Давайте попробуем ответить на этот вопрос, исключив вариант появления третьей популяции питекантропов. Теперь, когда мы не можем объяснить причину, используя экстенсивную плоскость, остаётся интенсивное направление. И это значит, что мы должны обратиться к биологическим основам интеллектуальной работы. Что мы знаем об интеллектуальной работе?

Первое. Индивидуальное приспосабливание всегда, то есть в ста процентах случаев обслуживается интеллектуальной работой. Есть ещё и второй пункт. Частно-конъюнктурное приспосабливание хоть и не стопроцентно, но отчасти тоже обслуживается интеллектуальной работой.

Теперь главный вопрос в цепочке. В тех случаях, когда частно-конъюнктурное приспосабливание обслуживается интеллектуальной работой, может ли оно являться стимулом для развития интеллектуальных способностей?

Быть может прежде этот вопрос и был способен вызвать затруднения, но в своё время мы не зря потрудились, детально проанализировав, как школяры-отличники применяют экономичные методы конъюнктурного приспосабливания и как с их помощью они постигают фундаментальные науки. Проделанный тогда анализ даёт основание утверждать, что частно-конъюнктурное приспосабливание, равно как и его общественная модификация, как правило, не создаёт для интеллекта трудно разрешимые задачи. Почему? Прежде всего, потому, что частно-конъюнктурное приспосабливание подчинено императиву не нарушения. Императив не нарушения обязывает конъюнктурщика при всём богатстве выбора отдавать предпочтение такой модели поведения, которая в ряду эффективных моделей является наиболее экономичной. В принципе экономичного поведения заложено такое отношение к миру, которое предусматривает, что, какая бы текущая задача не стояла перед конъюнктурщиком, нет необходимости решать эту задачу до конца! Но есть необходимость решить эту задачу до такой степени и до таких границ разрешения, когда ответ начинает удовлетворять конъюнктурщика и примиряет его с источником задачи. Такая способность конъюнктурщика находить ответ, не решая задачу до конца, упрощает условия любой поставленной задачи. И поэтому в том случае, когда к решению задачи подключается интеллектуальная работа, последняя также переводится на режим работы по упрощёнке. Упрощённый режим работы никак не может стимулировать развитие интеллектуальных способностей. Соответственно, конъюнктурное приспосабливание может поддерживать интеллект на определённом уровне, но оно не способно дать пищу для качественного роста интеллекта. И такое положение вещей означает только одно.

Это значит, что у эволюции оставалась только одна возможность, чтобы развивать интеллект. Эволюция должна была заставить питекантропов как можно больше упражнять свой интеллект, заваливая его задачами, поступающими по каналам индивидуального приспосабливания. Сложившееся понимание перекладывается на следующее видение антропогенеза.

У истоков антропогенеза стояло множество ветвей питекантропов. Очевидно теперь, что на выходе из антропогенеза самой интеллектуально развитой и, следовательно, победившей должна быть та из множества ветвей, которую эволюции удастся больше других «заразить» индивидуальным приспосабливанием, сделав так, чтобы это приспосабливание занимало как можно больше места в её жизни.

Подозреваю, что на этом месте кому-то может показаться справедливым вывод следующего толка: с наибольшей долей вероятности, на выходе из антропогенеза самой интеллектуально развитой должна была оказаться та эволюционная ветвь, которой удалось нажить самый богатый исторический опыт, дающий больше всего пищи для ума.

Что я могу ответить на данную точку зрения? Если бы разные ветви питекантропов по ходу антропогенеза развивались изолированно друг от друга, то я и сам бы пришёл точно к такому же выводу. Однако и я, и читатель, мы оба прекрасно понимаем, что всё происходило не так и что всё было совсем наоборот. Правда в том, что питекантропы, набиравшиеся исторического опыта, всегда жили в открытом мире, и земля всегда оставалась круглой.

Давайте вообразим следующую ситуацию. Предположим, избранная община питекантропов, ну или, случись это позже, избранное племя людей изобретает лук и стрелы. Изобретение лука и стрел это несомненный продукт интеллектуальной работы. Какое-то время община, совершившая этот прорыв, пользуется изобретением единолично. Но вот, или по причине того, что община, изобретшая лук и стрелы, стала слишком удачливой в охоте и, вследствие, разрослась до того, что ей тесно на прежней территории, или из-за того, что чем-то встревоженные другие общины решили мигрировать на её территорию, начинается территориальная война. И здесь уже не важно, пойдёт община, изобретшая лук и стрелы, бить морду другим или другие более крупные общины придут бить морду ей, в любом случае в ходе вооружённого конфликта наличие луков и стрел не останется незамеченным. Можно сказать более определённо, к окончанию противоборства лук и стрелы станут достоянием всех сторон, участвовавших в конфликте. Таким образом, в ходе антропогенеза любой частный исторический опыт, если только он приводил к интеллектуальному, технологическому или ещё какому-то прорыву, очень скоро становился достоянием многих общин и популяций. А спустя ещё какое-то время к этому прорыву приобщалось подавляющее большинство питекантропов, населяющих данный материк. Отсюда я подвожу читателя к пониманию того, что если мы станем искать победителя антропогенеза, сопоставляя исторический опыт или копаясь в конкурентных отношениях среди сообществ питекантропов, то мы никогда не придём к верному решению и мы никогда не поймём, откуда появился этот победитель, который называется Homo Sapiens . Почему? Да потому что и исторический опыт, и конкурентные отношения – всё это лежит в экстенсивной плоскости, и всё это служит всего лишь фоновым процессом, создающим благоприятные условия для другого интенсивного процесса, развиваемого эволюцией.

Итак, мы вернулись к прежней формуле событий. И теперь мы можем задать более точный вопрос. Какой интенсивный способ нашла биологическая эволюция, решая задачу перевода индивидуального приспосабливания в фазу горения?

Можно удивляться этому, можно принимать это как должное, но, что бы мы об этом ни думали, эволюция, решая задачу перевода в фазу горения, пришла точно к такому же выводу, который сделали физики-ядерщики: размер имеет значение! Отныне увеличение размера стало главным методом эволюции. Об этом свидетельствует тот факт, что от начала антропогенеза и вплоть до его завершения происходило неуклонное и стремительное увеличение объёма головного мозга. Для чего эволюции понадобилось увеличивать объём мозга?

Для меня совершенно очевидно, что стремительно растущий объём – это и есть тот самый тысячетонный соленоид, это и есть те самые опережающие всё остальное затраты, направленные на удержание. Удержание чего? Удержание сверхинтенсивного экзоэмоционального фона!

Вот мы и подошли к экзоэмоциональному мышлению, как к третьему элементу, входящему в рабочий механизм индивидуального приспосабливания. Как видим, третий элемент вошёл в работу механизма не сразу: он был привлечён только по ходу антропогенеза, когда возникла необходимость в фазе горения. Теперь на очереди встали вопросы: Что такое экзоэмоциональное мышление? И каким образом оно может быть связано с объёмом головного мозга?

Поскольку вопросов два, я начну с ответа на первый. Раз уж мы подошли к экзоэмоциональному мышлению со стороны эволюционных причин, обусловивших его появление, то такой подход предполагает, что было бы кстати разглядеть биологические предпосылки, то есть зачаточные признаки экзоэмоционального мышления у тех, кто им не обладает, то есть у братьев наших меньших. Чтобы читателю было понятнее, я остановлю свой выбор на всем известных домашних животных.

И первое животное – корова. У коровы нет никакого, даже зачаточного экзоэмоционального мышления. Основное занятие коровы это поедание травы. Когда корова ходит по пастбищу, дни напролёт поедая траву, то она делает так не потому, что кормление – её любимая работа. Столь продолжительное по времени кормление это условие, необходимое для выживания коровы. Ценная в питательном отношении трава не растёт равномерно по всему пастбищу. Ценную траву корове нужно находить, а находимую траву съедать в огромном количестве. Потому что корова это крупное, теплокровное животное, а трава это низкокалорийный продукт, которого нужно очень много, чтобы обеспечить питанием столь крупное млекопитающее. И всё же корову нельзя назвать бесчувственным потребителем травы. У коровы есть чувство вкуса. При этом мы понимаем, что чувство вкуса заложено в корове для того, чтобы, кормясь, она могла выделять более питательную траву среди малопитательной и тем более, чтобы она умела отличать полезную траву от ядовитой. Здесь существует тонкий момент. Предположим, у коровы есть выбор между двумя видами трав. Первая трава более питательная, а вторая – менее полезная. И теперь я не знаю, возможно ли такое, чтобы корова выбрала менее полезную траву и начала поедать её раньше только потому, что она просто вкуснее. Если корова способна хоть иногда делать такой нецелесообразный выбор, то это первый маленький шажочек в сторону экзоэмоционального мышления.

Второе животное – кошка. В кошке заложен неистребимый инстинкт охотника. Думаю, многим из нас приходилось наблюдать, как кошка приносит пойманную мышь во двор или даже домой и долго играется с ней. Так особенно часто происходит, когда кошка ещё молода, а пойманная ею мышь – один из первых её уловов. При этом, в процессе игры в кошки-мышки охотница приходит в сильное возбуждение: по кошке видно, что её переполняют эмоции, в которые помимо охотничьего азарта замешан ещё восторг по поводу поимки мыши; в ходе игры в поведении кошки даже проглядывают нотки нежности и заботливого участия. Обычно, всласть наигравшись, кошка съедает добычу. Но так происходит не всегда. Я сам наблюдал такой случай, когда кошка уж слишком заигралась, чем мышь не преминула воспользоваться и, улучшив момент, ускользнула на волю. Чем кошка была крайне расстроена: она искала сбежавшую мышь так, будто потеряла любимую игрушку. Вот и выскочило нужное слово: любимая игрушка – это, конечно, ещё не есть любимая работа, но в этом есть определённый намёк, который свидетельствует об очередном шажочке в сторону экзоэмоционального мышления.

Можно считать игру в кошки-мышки иррациональным поведением, можно видеть в ней дополнительный способ тренировки охотничьих навыков, но что бы это ни было, игра в кошки-мышки являет пример эмоционального поведения, которое выходит из рамок простой пищевой связи. Однако, замечая за кошкой случаи эмоционального поведения, мы не можем считать их проявлением экзоэмоционального мышления. Почему? Да потому что во всех этих случаях источник эмоций происходит извне: не будь факта поимки мыши – мы не увидим возбуждения кошки. Вот если бы кошка могла прийти в столь же сильное возбуждение, только подумав о той мышке, которую она, возможно, поймает завтра, то это был бы пример экзоэмоционального мышления. И если бы кошка, проходя по чердаку соседского сарая, могла прийти в совершенный восторг, вспомнив мышь, пойманную здесь в прошлом году, то это тоже стало бы проявлением экзоэмоционального мышления.

Думаю, уже хватит о животных, давайте поговорим о человеке. Человек может всё то, на что не способна кошка. Он может испытать прилив эмоций, взяв в руки предмет, напоминающий о прошлом, например, старую фотографию. Он может сильно возбудиться, только подумав о какой-то отдалённой, но заманчивой перспективе. То есть человек способен возбуждаться, испытывая эмоциональное волнение, когда вокруг тишь и гладь, и ничто его не тревожит. Это и есть экзоэмоциональное мышление. Очевидно, что эмоциональное возбуждение, вызванное внутренними мыслями, влияет на поступки человека: оно формирует его желания, намерения, участвует в построении его жизненных планов. Таким образом, генерируемые внутри эмоции выступают стимулом, открывающим для человека новые перспективы и новые жизненные планы. Однако высокий эмоциональный фон, сопровождающий жизнь человека, кроме плюсов может иметь свои минусы. То есть, излишне возбудившись, или, как говорят, на эмоциях человек способен совершать такие опрометчивые поступки, которые он никогда не допустил бы, находись он в холодном рассудке.

Но за всеми плюсами и минусами, за всей эмоциональной суетой я вижу одно неоценимое преимущество, даруемое человеку экзоэмоциональным мышлением: благодаря ему в человеке может формироваться на много более глубокая и более сложная привязанность к миру, которая уходит гораздо дальше любимой травы или любимой игрушки – жизнь человека может заполнить такое феноменальное приобретение, которое называется любимая работа!

В чём человек находит любимую работу? Ну, во-первых, он может найти её среди профессий, предлагаемых многоотраслевой экономикой. Про такого говорят, что он счастливчик. Потому что не многим удаётся найти такую работу, которая даёт не только достойный заработок, но приносит ещё и удовольствие. Однако остальные люди, которым не удалось найти любимую работу в профессии, не обязаны сильно горевать. Ведь они могут найти любимое по жизни занятие помимо основной профессии. Это называется хобби. В чём человек находит своё любимое занятие, то есть хобби? Это может быть всё, что угодно. Это может быть коллекционирование предметов искусства. Это может быть увлечение рукоделием, живописью, скульптурой, песнями, танцами, спортом, туризмом, охотой, рыбалкой, тюнингом автомобилей, ландшафтным дизайном – в общем, всего не перечислишь. В большинстве случаев хобби не даёт человеку в отличие от профессии материальный доход. Но что оно приносит в изобилии, так это положительные эмоции.

Казалось бы, всё так и должно быть. Раз уж экзоэмоциональное мышление служит накоплению и удержанию высокого эмоционального фона, то почему бы этому мышлению не проявить разборчивость и не накапливать преимущественно положительные эмоции? Но, как ни странно, это вовсе не так. Экзоэмоциональное мышление никак не подходит на роль сортировочной линии для сбора хороших чувств и положительных эмоций. На самом деле человеческий мозг, как реактор эмоций, изначально спроектирован так, что этот реактор генерирует, накапливает и разогревает самые разные эмоции, вне зависимости от того, положительные они или отрицательные. Но тогда спрашивается, почему, при всей разборчивости человека в эмоциях, в нём одинаково хорошо уживаются самые противоречивые чувства, и почему он порой позволяет полностью собой завладеть, мягко выражаясь, не лучшим эмоциям?

Можно ответить на этот вопрос, обратившись к эволюционным корням экзоэмоционального мышления. Главная и, возможно, единственная причина, которая вызвала к жизни потребность в экзоэмоциональном мышлении – это была необходимость поддержать фазу горения индивидуального приспосабливания. И это значит, что в том случае, когда экзоэмоциональное мышление взаимодействует с критичным императивом и поддерживается интеллектуальной работой, на выходе получается очень сложное поведение, в котором попеременно доминируют самые разные, неожиданные чувства и которое никак нельзя свести к простой погоне за хорошими эмоциями.

Ну, например, самое первое, что приходит на ум (видимо, когда-то было навеяно сериалом «Визит к Минотавру»), это мастер струнных инструментов. Предположим, этот мастер жил в средние века, а может, он наш современник. У мастера есть мастерская, а в самом мастере есть призвание изготавливать струнные инструменты. Откуда всё это взялось? Ну, видимо, это семейный бизнес, доставшийся по наследству. Пока наш герой ходил в подмастерьях, из рук его выходили весьма неуклюжие инструменты, на уровне ширпотреба. Но вот, по прошествии лет ученик вырос в настоящего мастера. Его инструменты получили признание. Его скрипки и его виолончели зазвучали на известных концертах. Казалось бы, живи и радуйся. Но на то он и бывает мастер, что в нём сидит критичный императив. Ему доводилось слышать, как звучат лучшие скрипки мира, и не раз он видел их воочию и, быть может, держал в руках. И мастер осознаёт, что созданные им инструменты ещё далеки от совершенства. И это не даёт ему покоя. Мастер заново ищет и пробует подходящее ему дерево, он постоянно совершенствует способы его обработки, он колдует над составами лаков. Путь мастера тернист и полон подводных камней, на этом пути его ждёт скорее больше разочарований, чем побед. И это точно не погоня за быстрым успехом и положительными эмоциями. Мастер изначально понимает: для того чтобы его инструменты когда-нибудь заиграли с той же звонкостью и нежностью, как скрипки Страдивари, или с той же густотой и наполненностью, как скрипки Гварнери, он должен пройти путь не менее трудный и не менее уникальный, чем был пройден великими мастерами, с которыми он состязается. Хватит ли нашему мастеру терпения, удачи, да и просто жизни, чтобы одолеть этот путь? Он не может быть в этом уверен. Но он идёт на это сознательно, зная, что судьба может быть столь же непреклонной и злосчастной, насколько приветливой и благосклонной.

Как можно назвать такое поведение, в котором неудовлетворённость берёт верх над самодостаточностью, в котором тяжёлые чувства перекрывают чувства приятные, в котором больше самопожертвования, чем потребительского отношения к жизни?

Это и есть индивидуальное приспосабливание.

Итак, экзоэмоциональное мышление, сопоставимое с человеческим, сформировалось только ближе к окончанию антропогенеза. Его носителей уже трудно назвать питекантропами. Будет правильнее сказать, что первыми его носителями были пралюди, близкие в характеристиках к неоантропам. Экзоэмоциональное мышление позволяло его носителям развивать такую сложную и глубокую привязанность к миру, которая называется любимая работа. Очевидно теперь, что когда носитель экзоэмоционального мышления зажигал в себе индивидуальное приспосабливание, то с огромной долей вероятности его любимым делом становилось индивидуальное приспосабливание. Вот и вся фаза горения.

Если пытаться проследить эволюцию экзоэмоционального мышления вплоть до сегодняшних дней, то нельзя не отметить одну любопытную особенность. Изначально экзоэмоциональное мышление было вызвано к жизни, чтобы помогать работе критичного императива, а также интеллектуальной работе, увеличивая продолжительность их совместной работы. И экзоэмоциональное мышление сделало своё дело: оно помогло преодолеть вспышечный характер индивидуального приспосабливания, переведя его в фазу горения. Но однажды, войдя в жизнь человека, экзоэмоциональное мышление стало играть роль гораздо большую, чем просто вспомогательного элемента в механизме индивидуального приспосабливания.

В первый раз я привёл слово «экзоэмоциональный», когда давал объяснение, за счёт чего мне удалось восемь лет не покладая рук работать над книгой. Моё объяснение было таким: моя работа над книгой кормила сама себя, подпитываясь эмоциями, доставляемыми продуктивной интеллектуальной работой. Но давайте признаем сейчас, что яркие эмоции может приносить не только продуктивная работа интеллекта. Не менее яркие эмоции можно получать, например, участвуя в спортивном состязании. И эти эмоции многократно усилятся, если ты победишь в состязании. Если посудить о том, насколько можно удлинить список хобби, который я как-то начал оглашать, то становится понятно, что яркие и положительные эмоции могут давать самые разные занятия, которыми только может увлечься отдельный человек. А раз на вкус и цвет товарищей нет, то и выходит, что экзоэмоциональное мышление может сопровождать любую любимую работу, в том числе и такую работу, которая не обременена интеллектуальными задачами. И это значит, экзоэмоциональное мышление перестаёт быть только вспомогательным элементом при механизме индивидуального приспосабливания. Экзоэмоциональное мышление вырастает в отдельную самостоятельную отрасль человеческого сознания. Тем более что эта отрасль сознания является плодородным полем, из которого выжимает эмоции современная индустрия развлечений. Согласись, дорогой мой читатель, сегодня трудно прожить свою жизнь, так и не став любителем чего-нибудь: если ты не меломан, тогда спортивный болельщик, если не фанат, тогда играешь в компьютерные игры, если не игрок за компьютером, тогда любишь просто смотреть телевизор.

Остаётся второй вопрос. Каким образом экзоэмоциональное мышление может быть связано с объёмом головного мозга? Думаю, что надо рассматривать все количественные характеристики в совокупности. То есть это вес, объём мозга, общее количество нейронов, площадь коры головного мозга. Кроме этого нужно учитывать соотношение веса мозга к общему весу тела. И значит, для мозга нужно учитывать удельное энергопотребление в сравнении с общим количеством потребляемых организмом калорий.

Человеческий мозг выделяется тем, что его вес составляет, в среднем, одну пятидесятую от веса тела, и к нему поступает одна пятая часть от всей крови, приливающей к тканям. Таким образом, в удельном отношении человеку дан самый прожорливый, самый энергоёмкий мозг среди всех существующих в природе. Зачем нужны столь непомерные затраты, которые выражаются в одной пятой от всей расходуемой организмом энергии? Я вижу только один ответ. Для того чтобы человек развивал непревзойдённое по степени выраженности экзоэмоциональное мышление. Такой ответ получается во многом методом исключения. И действительно, такие выдающиеся в мире животных интеллектуалы, как шимпанзе или горилла, если сравнивать объёмы мозга, окажутся лишь где-то в середине сравнительной таблицы объёмов, приводимых для высших млекопитающих. Да и сам предок человека заполучил интеллект, во многом сопоставимый с человеческим, когда его мозг ещё мало отличался в размерах от мозга обезьяны.

На прямую связь между объёмным, энергоёмким мозгом и экзоэмоциональным мышлением как раз указывают и те представители высших млекопитающих, которые стоят первыми в списке обладателей крупного мозга. Давайте поговорим о них.

Среди всех обитателей земли самый крупный мозг у кашалота. Что мы знаем о его поведении? Слава богу, китобойный промысел в настоящее время запрещён. Но китобои прошлого знали не понаслышке, что на земле трудно найти животное более свирепое и мстительное, чем загарпуненный кашалот. Сохранилось много свидетельств, когда раненные кашалоты полностью крушили и затапливали китобойные шлюпки и суда. И я думаю, что взрывной характер изначально помогает кашалотам не только в борьбе с китобоями.

Казалось бы, почему такое гигантское животное, которым является кашалот, у которого одна только печень весит целую тонну, не может позволить себе мозг весом в каких-нибудь семь килограммов. Казалось бы, кашалоту при его размерах и при том объёме потребляемой пищи такой мозг ничего не стоит. И значит, крупный мозг кашалота – это всего лишь следствие общего гигантизма размеров.

Но это совершенно не так. Если обратиться к истории, то гиганты прошлого – динозавры, не уступая в общих размерах, почему-то имели мозг несравнимо меньший, чем у кашалота. О чём это говорит? Это значит, что крупный мозг кашалота – это вовсе не издержка гигантизма. Это значит, что существующий объём и существующая энергоёмкость мозга в высшей мере целесообразны. Тогда спрашивается, для чего кашалоту нужен настолько огромный мозг?

Кашалот – это не просто крупное млекопитающее, в настоящее время это самый крупный хищник на планете Земля. Кашалоты чаще охотятся группами по 10 -15 особей. Во время коллективной охоты они проявляют высокий уровень взаимодействия, сбивая свою добычу в плотные косяки, откуда её легче вылавливать. Основная добыча кашалотов это кальмары, в том числе гигантские кальмары. Гигантский кальмар и сам является очень сильным хищником. В его арсенале есть большой сложно устроенный мозг, самые большие в мире глаза, обеспечивающие превосходное зрение. Рот кальмара снабжён острым клювом, способным разгрызать стальные тросы. Мощные с присосками щупальца достигают тринадцати метров. Передвигаясь реактивно, он может развивать большую скорость. В довершение ко всему он обладает темпераментом агрессивного хищника. Достоверно известны случаи, когда гигантские кальмары нападали на шхуны и танкеры, захватывая их своими щупальцами. Очевидно, что морские суда не являются врагами гигантских кальмаров. По-видимому, случаи нападения были вызваны тем, что кальмары путали их с кем-то другим. С кем же именно? Надо думать, что с кашалотами. У пойманных кашалотов очень часто можно было наблюдать крупные шрамы и следы от присосок, оставленные щупальцами кальмаров.

В 1965 году моряки с советского китобойного судна наблюдали за битвой между кальмаром и 40 тонным кашалотом. В этом бою победителей не было: кашалота нашли задушенным с щупальцами кальмара, обёрнутыми вокруг «горла». Голова гигантского моллюска была обнаружена в брюхе кита.

В ноябре 1966 года смотрители маяка в Южной Африке в течение полутора часов наблюдали, как гигантский кальмар бился с детёнышем кашалота и победил его.

Итак, что мы имеем. Кашалоты едят гигантских кальмаров, но их отношения не укладываются в простую пищевую связь, где киты нападают, а спруты просто защищаются. Если бы кашалоты кормились только рыбой и мелкими кальмарами, такими, какие крошат в салатах, то кашалотам было бы достаточно просто иметь интеллект, дающий умение организовывать коллективные способы охоты. Но поскольку в рационе кашалотов значительное место занимает отлов гигантских кальмаров, это меняет расклад. Когда ты часто вступаешь в схватку с соперником не слабее себя, когда исход битвы не может быть известен заранее, то одного интеллекта оказывается уже не достаточно: кашалот должен уметь проявлять взрывное, эмоциональное поведение, доходящее до ярости и отваги. Что может обеспечить взрывное поведение, сопровождаемое мощным выхлопом эмоций? Думаю, что только одно. Это должен быть крупный мозг, подогреваемый большим количеством калорий. Обладает ли кашалот таковым? Безусловно.

Если у кашалота самый большой мозг вообще, то слон имеет самый крупный мозг среди сухопутных животных. В отличие от хищных кашалотов слоны это вегетарианцы. Казалось бы, отсутствие хищного инстинкта и сопутствующих ему кровожадных мыслей должно способствовать приятию смиренного образа жизни и воспитанию кроткого нрава. Отчасти так оно и есть. Слоны, поодиночке и стадом, в основном, и проводят всю жизнь, мирно скитаясь по джунглям и прериям в поисках растительной пищи. Но, видя его образ жизни, нельзя допускать вредную иллюзию о кротком нраве слона и вести себя с ним запанибрата. При всей наружной флегматичности слоны могут быть импульсивными, вероломными и жестокими животными. В физической силе никто не сравнится со слоном, его агрессия может быть крайне разрушительной, он может убить кого угодно, в том числе и человека. Что может вызвать агрессию слонов? Во-первых, небезопасна среда обитания слонов: детёныши слонов могут запросто стать жертвой львов или тигров. Взрослый слон всегда настороже и готов образумить каждого, кто встанет между ним и детёнышем. Во-вторых, агрессивное поведение может быть вызвано сексуальной активностью. Самки слонов достигают половой зрелости, в среднем, от восемнадцати лет, самцы могут и раньше того. Начиная от полового созревания и до самой глубокой старости, и те и другие ежегодно впадают в состояние муста. Муст – это возбуждённое состояние, вызываемое приливом гормонов. На поведение самцов муст влияет особенно сильно. В этот период самцы проявляют раздражительность и агрессию. Они могут преднамеренно чинить разрушения и стремиться к убийству.

Если смотреть на вещи по-человечески, то такое поведение понятно и, может быть, где-то оправдано. Но если убрать из внимания сексуальную подоплёку, если не иметь понятия, что такое тестостерон, и что значит, когда он зашкаливает, если попытаться занять ангельски невинную позицию, то что мы должны наблюдать? Мы можем видеть только одно – демонстрируемое слонами экзоэмоциональное поведение. То есть мы видим, что у слона есть всё необходимое для жизни, его никто не дразнит и не трогает, однако слон, как заведённый, ошалело бродит по джунглям и думает: кому бы врезать?!

Особенно заслуживают внимания те случаи, когда жертвами слонов оказывались люди. Во многих случаях убийцами становились не дикие, а прирученные животные. Все убийства, совершённые одомашненными слонами были тщательно изучены. И во многих проведённых расследованиях следствие заходило в тупик. Слон убивал человека, с которым прежде часто встречался, с которым у него не было вражды и, тем более, с которым в день убийства у слона не было объяснимых причин, чтобы конфликтовать. Что может сильнее кричать о наличии у слонов экзоэмоционального мышления, чем случаи такого убийства?

Поведение слонов и кашалотов наводит на следующий вывод. Если ты имеешь дело с особью, наделённой огромным мозгом, который подогревается мощным притоком калорий, тогда жди скорой грозы, тогда будь готов к неожиданным, молниеносным переменам настроения, в общем, имей в виду, что перед тобою особь с экзоэмоциональным мышлением. Можно сказать и так: если кто-то желает знать, что такое экзоэмоциональное мышление само по себе, то ему следует начать изучать слонов, кашалотов и других им подобных животных, наделённых массивным мозгом. Ну а если кому-то интересно, что именно может получиться, если соединить экзоэмоциональное мышление с выдающимся интеллектом, то такому нужно всего лишь посмотреть на поведение человека.

Итак, что мы получили применительно к механизму индивидуального приспосабливания?

Механизм этот приводится в работу взаимодействием трёх элементов: работой нервной функции «ненависть», интеллектуальной работой и экзоэмоциональным мышлением. Названные элементы, с одной стороны, находятся в тесном взаимодействии. С другой стороны, работа каждого из трёх элементов не связана только с индивидуальным приспосабливанием. То есть все три элемента разнесены на разные полюсы, в которых каждый служит основанием отдельной и самостоятельной отрасли человеческого сознания.

Что из этого следует? Думаю, что трёхполюсная система таит в себе немало сюрпризов. Меня же интересует одна невероятная по хитрости возможность, открываемая трёхполюсной системой. Об этой возможности я заговорил как раз перед тем, как начать свой экскурс в антропогенез. Сейчас я готов более развёрнуто указать на эту возможность. Речь идёт вот о чём.

Предположим, есть некоторая популяция людей. Допустим, над этой популяцией осуществляется отбор, преследующий отчуждение из жизни данных людей механизма индивидуального приспосабливания. Есть одно важное условие, которого осуществляемый отбор должен строго придерживаться: ни в коем случае он не должен затрагивать существующий уровень интеллекта. Почему нельзя трогать интеллект? Ну, очевидно, потому, что имеемые интеллектуальные способности нужны для того, чтобы обслуживать частно-конъюнктурное приспосабливание и, главным образом, его общественную модификацию. Казалось бы, теперь, когда интеллект имеет статус неприкасаемого, возможности отбора в решении задачи становятся минимальными. Однако не тут-то было. У отбора есть ещё два элемента, в манипуляциях с которыми руки его развязаны!

И первый из элементов – ненависть. Первое, что приходит на ум: почему бы отбору и вовсе не искоренить это чувство, почему бы не сделать так, чтобы по прошествии времени люди разучились ненавидеть? Однако это направление – утопия. В какую опору семьи, в какого защитника родины может вырасти человек, который не умеет ненавидеть? И кому он вообще будет нужен? Нет, ампутация ненависти это совсем не выход.

Если говорить о естественном отборе, то природе вообще не свойственно разрушать что-либо дотла. Есть другой способ добиться требуемого. Зачем пытаться что-то разрушить, если можно просто изменить качество, несомое предметом, и через изменение качества изменить его отношение к другим. На поверку этот способ оказывается столь же эффективным, насколько изящным. Так значит, нужно изменить качественное наполнение ненависти с тем, чтобы поменять её роль. Как это можно проделать? На самом деле, всё не так уж и сложно.

Как это допускает изменчивость, в рассматриваемой популяции людей всегда должны иметь место определённые отклонения от эталонного фенотипа. Помимо прочих признаков фенотипа эти отклонения затрагивают и такую отрасль сознания, какой является функция ненависти. В основном, среди особей популяции отклонение в работе функции ненависти может идти в двух направлениях. Одно из направлений прослеживается в том, что у части особей популяции ненависть может иметь остро критикующий окрас, который выражен сильнее, чем в эталонном фенотипе.

В противоположном направлении отклонение приводит к ослаблению критикующей способности ненависти. Как это может проявляться? На поверхность это должно выплывать в хорошо всем известной форме: у особей с таким отклонением обострение чувства ненависти должно быть в основном сопряжено с приступами слепой ярости.

Предположим теперь, что отбор, производимый над популяцией, последовательно и методично ведёт к выбраковке особей с отклонением первого типа. Тогда как те особи популяции, у которых функция ненависти наиболее притуплена, то есть меньше всего связана с критичностью, получают в процессе отбора режим наибольшего благоприятствования и преимущественного размножения. Таким образом, в результате отбора сам эталонный фенотип изменяется во втором направлении. Если отбор в указанном направлении продолжается не день и не два, а тысячи лет, то к чему это должно привести?

Это ведёт к неизбежному. Рано или поздно отбор добьётся того, что он выбьет из рук ненависти критичный императив. Ненависть станет всего лишь слепым орудием мести, она станет примитивным позывом к простому симметричному ответу, подогреваемому чувством вражды и нескрываемого отвращения. По итогам отбора ненависть превращается в этакую простушку, про которую толкуют словари. В чём выгода такого превращения?

Выгода прослеживается в том, что ненависть, изначально служившая установкой на реорганизацию мира и, прежде всего, установкой на реорганизацию себя, как центра ощущаемого мира, в результате такого превращения полностью меняет свою роль. Из главного непримиримого противника императивов не нарушения ненависть превращается в их союзницу. Отныне ненависть работает коллинеарно первородным императивам, как новоиспечённая помощница. В конечном итоге ненависть, лишённая своей сути, то есть критичного императива, перестаёт быть инструментом зажигания индивидуального приспосабливания.

Хорошо, из сказанного видно, как отбор превращает ненависть в простушку, работающую по упрощёнке, и эта качественная трансформация наносит убийственный удар по механизму индивидуального приспосабливания, ломая фазу зажигания. Но, кроме поломки зажигания, что ещё может сделать отбор?

О, у отбора есть ещё один рычаг: он может целенаправленно изменять третий элемент в механизме, то есть экзоэмоциональное мышление!

Как мы успели убедиться, экзоэмоциональное мышление это богатая отрасль сознания, и отбору есть где развернуться на столь плодородном поле. Мы знаем, что экзоэмоциональное мышление это всеядный на эмоции реактор, способный разогревать какие угодно чувства. Тогда логично предположить, почему бы отбору не попробовать отменить всеядность реактора, почему бы не сделать из него ту самую сортировочную линию для сбора хороших чувств и положительных эмоций. Фаза горения индивидуального приспосабливания подогревается не только положительными эмоциями, зачастую она нуждается в подпитке тяжёлыми чувствами. Так вот, если произвести выборочную выбраковку тяжёлых чувств путём перенастройки на уровне биологических наклонностей, то может ли это ослабить фазу горения? Я думаю, что да. Но это лишь одна из возможностей, и она больше походит на подковёрную борьбу, в которой трудно уловить мотивы и последствия отбора.

У отбора есть ещё одно средство, более явное и более эффективное. Как мы знаем, уровень интеллекта не сильно связан с объёмом мозга, а экзоэмоциональное мышление связано сильно. Ну а раз так, нет проблем! Если отбор станет преследовать прогрессивное уменьшение объёма головного мозга, то это приведёт к ослаблению экзоэмоционального мышления. Что значит слабо выраженное экзоэмоциональное мышление? Это значит, что фаза горения затухнет, едва начавшись. И это ещё один удар по индивидуальному приспосабливанию.

А теперь давайте представим, что предполагаемый отбор идёт сразу в двух направлениях, то есть он бьёт одновременно и по фазе горения и по фазе зажигания. Чего этим можно добиться? Очевидно, что отбор, направленный на тотальное разрушение индивидуального приспосабливания, решит задачу лучше всего и в самые короткие сроки.

Конечно, я не утверждаю, что искоренение индивидуального приспосабливания может пройти без последствий для интеллектуальных способностей. Всё таки не будем забывать, что между уровнем интеллекта и индивидуальным приспосабливанием есть положительная обратная связь. И это значит, отчуждение индивидуального приспосабливания неизбежно каким-то образом отразится на способностях интеллекта. Но, тем не менее, говоря об отборе, направленном на изменение ненависти и преследующем уменьшение объёма головного мозга, я хочу указать на принципиальную возможность такого отбора, в результате которого при не сильном изменении уровня интеллекта можно добиться полного отчуждения индивидуального приспосабливания!

Возможен ли такой отбор в реальности?

А почему бы и нет.

Но сейчас я не стану обсуждать условия, которыми может быть продиктован такой отбор. Потому что эта задача – уже для следующей главы. А пока что я должен констатировать, что это всё, что я хотел рассказать об индивидуальном приспосабливании. Рассказал ли я о нём в полной мере? Если пытливый читатель даже беглым взглядом сравнит четвёртую и пятую главы, то он увидит, что сказано не всё. Но я и не ставил задачу объяснить абсолютно всё. Что сказано в этой главе – это всего лишь введение в индивидуальное приспосабливание. В дальнейшем читатель увидит, что содержание новых глав так или иначе в контексте открывающихся обстоятельств опять же будет связано с работой индивидуального приспосабливания. А раз так, и разговор будет продолжен, то возникает другой вопрос. Четвёртая и пятая главы были затеяны как попытка разобрать, из чего складывается поведение человека. В самом начале я пообещал, что если я сумею разобраться, а читатель будет настойчив и постарается вникнуть в смысл прочитанных глав, то в конце его ждёт награда. Читатель сам сможет увидеть антивзрыв так же явственно, как его вижу я. Так вот я спрашиваю теперь: достаточно ли мы потрудились, чтобы приблизиться к антивзрыву?

Да. Я думаю, что мы подошли к антивзрыву уже достаточно близко, настолько, что я готов объявить антивзрыв прямо сейчас, облачив его выход в форму короткого пролога:

Итак, примерно 40000 лет назад на земле родился дьявол.

И родился дьявол в облике дитя.

И дитя это есть общественный организм.

И, едва родившись, заключило дитя с человеками сделку.

И предложило дитя человекам продать их разум.

И разумные человеки приняли это предложение.

Но какие великие блага предложило дитя взамен, что человеки тотчас соблазнились?

Конечно, я не был там и не видел текст той конвенции, но догадаться о содержании текста не трудно. Очевидно, людям было предложено то, что для каждого человека является самым дорогим и по сей день. И это то, что мы говорим друг другу в порыве самых сердечных пожеланий. И этот текст сегодня можно прочесть на каждой красочно написанной поздравительной открытке. То есть это благополучие, достаток, любовь и семейное счастье.

И человеки тем более согласились на сделку, что лукавый пошёл на уступку: он принял пунктик, согласно которому каждый человек, кто бы он ни был, всю свою жизнь в полной мере обладает и вдоволь распоряжается ровно тем разумом, которым он наделён от рождения, и никто не вправе на этот разум посягать. То есть дьявол как бы посягает на разум вообще, не нападая при этом на отдельно взятого человека.

А теперь, дорогой мой читатель, после того как стал известен полный текст конвенции, я предлагаю, чтобы ты решил сам для себя: пошёл бы ты на сделку с дьяволом, жертвуя человеческий разум на оговоренных условиях?

Ты ответишь, – Да было бы с чем соглашаться. Этот пунктик превращает эту так называемую конвенцию в глупый фарс. Это шутовство для любителей костюмированных представлений. А я умываю руки.

Что ж, это твой выбор. Но дьявол коварен и лукав. Да, он не нападает на отдельно взятого человека, но он изменил дух времени! И если до того каждый носитель превосходящего разума был всеми боготворим и возносился на вершины своего племени, то после сделки с дьяволом к такого рода превосходящим носителям стали применимы современные суждения типа: «Ну вот, ещё один вундеркинд нашёлся!» или «А, это тот чокнутый профессор?» или «Да ты чувак прямо философ!» или «Ты чё, самый умный штоль? Тебе случайно череп не жмёт?!» То есть, конечно, 40000 лет назад эти суждения звучали по-другому, но общий смысл суждений был на сто процентов современный.

Что ж, изменился дух времени, и что с того?

Да, в общем-то, ничего особенного, если не считать, что дьявол начал свой промысел, и заработали механизмы отбора разума! А вот это и есть самое интересное. Ибо если всё сказанное выше, начиная с рождения дьявола, понятно, то есть не требует особых разъяснений и может быть воспринято на ха-ха (какой выдумщик этот автор!), то механизмы отбора разума во всей этой истории есть самая потайная, самая неуловимая вещь. Неуловимая настолько, что за все 40000 лет эти механизмы так и не стали предметом обсуждения. Как будто их и нет. Ибо никто не сможет утаить вещь так, как это сделает сам дьявол!

Но время идёт… Всё тайное становится явным. А посему я приступаю к рассмотрению механизмов отбора разума. Для изучения дьявольского промысла я открываю новую главу, которая называется:

Предыдущая главаСледующая глава

Все права защищены © 2013, Марс Заманов. Создание сайта - «Экспресс лаб»